Грудные младенцы в сиротских приютах умирают, потому что их не убаюкивают на руках. Если ты получил каплю любви, и этого оказалось недостаточно, то взрослея, ты чувствуешь голод по любви. Дефицит любви деформирует и истощает тебя так же, как это бывает в случае с рахитом. Этим мы здесь и занимаемся — даем тебе любовь, которая тебе необходима, чтобы ты был стройным и сильным.
Он вскочил.
— Я слышал это уже сотни раз, еще немного и меня просто стошнит! — закричал он. — А что ты скажешь насчет настоящего психоза?
— Ну, я думаю, он имеет отношение к метаболизму, — ответила Бирди. — Вернее, так думают ученые. Хотя я считаю, что любая болезнь такого рода начинается опять же таки из-за недостатка любви. Да разве ты сам так не считаешь?
— Я… я…
— В любом случае, — продолжила она, — шизофрения характеризуется потерей связи с окружающим миром. Ведь мы не можем рассчитывать на излечение без восстановления этой связи? Ты только хорошенько подумай, дорогой, и поймешь, что я права. А любовь — это мост, соединяющий любые пропасти.
Бейли так и подмывало выругаться, и желательно понецензурней. Но те ругательства, которые он мог вспомнить, были слишком слабыми. Бирди встала, откинула на спину свои светлые волосы и расстегнула платье.
— Я считаю, нам следовало бы снова заняться любовью, — сказала она жестко.
Он не очень этого хотел, но она настаивала — кроме того, чем, черт возьми, можно было еще заниматься? — поэтому они оказались в спальне. Только на этот раз он был ни на что не способен. Она была полна сочувствия, баюкала его в своих объятиях и пела колыбельную. Но, конечно, сначала ему было необходимо принять барбитурат.
Вероятно, именно эта мысль заставила его забеспокоиться. Черт возьми! Ведь со мной все в порядке, не считая того, что я уже сыт по горло всем этим…
Он вышел из ванной. Его костюм был не слишком свободного покроя, но был удобен и приятно оформлен. Крадучись, он прошел до окна гостиной и выглянул наружу. Окно было зарешечено, но только для того, чтобы пациент — если он вдруг окажется лунатиком — не поскользнулся; по крайней мере, так объяснили Бейли. Он имел полную свободу действий. Как только ему станет лучше, он получит разрешение уходить из клиники на выходные. А пока его могли навещать все кто угодно.
Вид, который открывался с двадцатого этажа самого высокого корпуса Медицинского Центра, поражал своими масштабами. Зелень парка Голден-Гейт простиралась до океана, который сверкал в солнечных лучах. Он мельком посмотрел на мост, парящий над входом в гавань, на воду, которая блестела, убегая к холмам восточного побережья. На чаек, на лодки, на корабли и на самолеты. В комнату врывался легкий морской ветерок — прохладный, пахнущий морем и приносящий с собой отдаленный шум транспорта.
Правда, этот шум был слишком далеким, приглушенным; и если не считать этого комплекса на холме — гордости Сан-Франциско — всюду были видны следы запущенности: то пустая витрина магазина, то полуразрушенный многоквартирный дом. Деловая жизнь города все больше деградировала, совсем как Уильям Бейли. Как социолог он имел возможность ознакомиться с любыми данными. У него не было сомнений. По крайней мере, никаких сомнений относительно причины такого упадка. Ведь если психические заболевания всех уровней — от некоторой эксцентричности до полного сумасшествия — приобретали характер эпидемии, и если государственная политика Соединенных Штатов состояла в такой чрезмерно щедрой заботе о жертвах психических расстройств, то каким-то образом следовало за это расплачиваться. Кроме того, налоги и инфляция со своими обычными побочными эффектами оказывали дополнительное негативное воздействие.
Он было отрицал целесообразностью такой политики. Он и сейчас, как ему казалось, мог бы отрицать, несмотря на то, что теперь он стал одним из тех, кто пользуется всеми выгодами этой политики. Но предостережения, высказываемые меньшинством людей, к которому он принадлежал, для других оставались лишь пустым звуком. Люди либо отказывались верить фактам экономической жизни, либо смотрели широко открытыми глазами и спрашивали: «Ну и что? Вы имеете в виду, что есть что-либо более важное, чем здоровье людей, которых мы любим?»
Возможно, обескураженно думал он, что безуспешность его усилий и была причиной нервного срыва, который привел его сюда.
Потом, поскольку ему не о чем было больше думать, он задумался о смысле жизни, затравленной и загнанной в клетку. Изо всех сил он ударил по подоконнику кулаком, потом еще и еще, и еще.
— Черт побери Бога. Черт побери Бога. Черт побери Бога, — повторял он все быстрее и быстрее. — Чертпоберибога, чертпоберибога, чертпоберибога-чертпоберибога-чертпоберибога чертпоберибога чертпоберибога чертпоберибога, У-У-У-У-У, У-У-У-У-У, ч-ч-ч, ч-ч-ч, ч-ч-ч…
— Билли! Что ты
Бейли остановился. Очень медленно обернулся. Округлая фигура Бирди Кэрол заполняла дверной проем. Она держала в руках букет лютиков. Как всегда она была одета в гражданское платье, оно было огненно-красным, и только маленький значок указывал на то, что она была специалистом-психиатром.
Он старался не выдать ярости, хотя она его просто душила, и резко ответил:
— Я мог бы спросить тебя о том же.
— Ну, я пришла повидать тебя. — Она закрыла дверь и торопливо приблизилась к нему. — Посмотри, я принесла тебе цветы. Ты однажды сказал, что любишь лютики. Я их тоже люблю.
— Следишь за мной, как… как… черт знает что…
— Но, дорогой, я не могла оставить тебя одного. Ты ведь знаешь, вся твоя проблема — в одиночестве. Подумай немного и ты увидишь, что я права. Тебе нужно больше бывать на людях. — Приблизившись к нему, она остановилась и похлопала его по плечу. — Тебе действительно это нужно. Сходи к другим пациентам в любую из комнат отдыха. Они чудесные люди, ты убедишься в этом, когда узнаешь их поближе. И добровольные сиделки тоже такие славные. Они хотят помочь тебе… помочь тебе любить самого себя, помочь тебе опять стать сильным. Что сказал об этом тот славный старый немец? Ты знаешь, о ком я говорю…
— «Kraft durch Freude», — высказал предположение Бейли.
— Это значит «сила посредством радости»? Вот это я и имею в виду. Но, дорогой, мне нужно поставить эти бедные цветочки в воду, ведь они хотят пить.
Бирди отошла от него. Ее локоны подпрыгивали, а бедра покачивались, как тяжелые массивы. Фактически, во всем, что ее ни касалось, присутствовала какая-то обстоятельность, что-то вроде абсолютного физического контроля — даже с ним в постели в жаркий полдень она не потела
— поначалу это вносило успокоение в душу Бейли, это было чем-то вроде образа Матери- Земли.
Только должна ли Мать-Земля так много болтать?
— Это был лозунг нацистов, — сказал Бейли.
— Правда? Как интересно. Ты так много знаешь, Билли, дорогой. Когда-нибудь мы опять поставим тебя на ноги, ты найдешь так много чудесных способов помогать другим, верно? — Она взяла со стола небьющуюся вазу и, посмотрев на увядшие в ней розы, покачала головой. — Бедные. Боюсь, их короткая жизнь окончена. Но если они сделали твою жизнь немного светлее, то они выполнили свою задачу, ведь правда?
Бейли сжал кулаки:
— Я знаю, например, — сказал он, — что нацисты сжигали в газовых печах людей, которые не укладывались в их схему. Но они, по крайней мере, не заставляли их при этом думать о хорошем.
— Нет, я думаю, не заставляли. — Бирди опустила розы в мусоропровод и отнесла вазу, лютики и свою огромную сумку в ванную. — Этот бедняга — Гитлер, так, кажется, его звали? — как ему, наверное, недоставало любви!
Она оставила дверь открытой. Он мог бы избежать зрелища розовых стен, плюшевых медвежат и
