палочек с конскими головами, если бы стал смотреть в окно. Но он с какой-то патологической настойчивостью продолжал смотреть в сторону ванной. Он думал, что, возможно, это поможет ему возненавидеть эту обстановку еще сильнее.
— Само собой, самым большим злом было то, что другие страны воевали с нацистами, — процедил он сквозь зубы.
Бирди поставила сумку на сливной бачок и стала в ней рыться.
— Конечно, — ответила она. — Я же не говорю, что людей, которых они брали в плен, не нужно было освобождать. Если такие пленные вообще существовали. Ты ведь знаешь, что представляет собой пропаганда в военное время. Через… сколько же лет прошло?… через пятьдесят лет разве можно, в самом деле, поверить, что какие бы то ни было человеческие существа могли вести себя подобным образом? Честно говоря, я в это не могу поверить.
— А я могу. Я знаю, что такое исторические свидетельства. И я знаю, как люди ведут себя сейчас. Например, совершают чудовищные преступления.
— Да, да, дорогой, но неужели ты не понимаешь? Предположим, эти ужасные вещи действительно были реальными. Или давай будем более реалистичными и подумаем о тех проступках, которые случаются в наше время, которые, да, я знаю об этом, все же совершаются… бедными, сбитыми с толку жертвами бесчувственного общества. А теперь предположим, что людей порабощают… или пусть даже гонят как стадо животных в газовые печи, если такое тогда вообще могло произойти, предположим, порабощенные смотрят на завоевателей глазами, полными любви, и говорят: «Вы тоже жертвы. Вы наши братья. Идите сюда, давайте обнимемся.» — Бирди оперлась о дверной косяк и посмотрела на него своим долгим фарфорово- голубым взглядом. — Разве ты не понимаешь, каким мог бы быть результат? Разве ты не
— Кажется, ваш метод лечения не сделал меня лучше, — сказал Бейли, резко дернув плечами.
— Ну, для этого необходимо время.
Бирди вернулась к своему занятию. Она вынула из сумки складной нож, освободила лезвие и стала обрезать корешки лютиков.
— А истинная любовь бесконечна, — сказала она. Истинная любовь «долго терпит, не мыслит зла, все переносит и никогда не иссякает».
Он не мог остановиться: он должен был сделать первый шаг к ней, потом еще шаг; рев в голове становился все сильнее.
— Ты меня любишь? — спросил Бейли и собственный голос показался ему далеким и глухим. — Или я для тебя лишь очередное задание?
— Я люблю каждого человека, — проворковала она.
— И в постели тоже?
— О, Билли, любовь не совместима с ревностью. Любовь распределяется поровну. Я использую свое тело как один из способов, чтобы любить тебя в числе многих.
Он стоял в дверях ванной; он раскачивался — то поднимаясь на цыпочки, то опускаясь.
— Но я тебе не безразличен? — сорвался он на крик. — Я, взятый отдельно, и не потому, что я один из двуногих животных, а потому, что я — это я!
Ее щеки не залил румянец смущения. Бейли вообще ни разу не видел, чтобы ее идеально кремовая кожа как-нибудь меняла цвет. Но ресницы Бирди задрожали, и она опустила глаза.
— Ну, — пробормотала она, — я иногда думала, что, если это может сделать тебя счастливым, мы могли бы пожениться, когда ты выздоровеешь. Какое благозвучное имя — Бирди Бейли — правда?
Его пронзительный крик выражал неизъяснимую муку; он выхватил из ее руки нож и стал наносить удары — один за другим.
— Пожалуйста, не делай этого, — сказала она. — Это ведь не проявление любви.
Бейли распорол ей живот. Борясь с темнотой, сгущающейся вокруг, мгновение он смотрел на провода, на транзисторы, термогенные выводы сверхпроводников, мощный аккумулятор. Он бы остановился, если бы уже не занес руку для очередного удара.
Нож распорол изоляцию кабеля. Произошло короткое замыкание. Ощущение тока было сродни ощущению ненависти — безупречно однородной, черной ненависти, скользящей по его телу, овладевающей им, сливающейся с ним в единое целое. Боль пришла со сбоем в работе сердца.
Уильям Бейли упал на Бирди; его тело дымилось.
Конечно, она просто машина, промелькнула мысль в последнем осколке его сознания, ни одно человеческое существо не могло бы так себя вести.
Потом сердце остановилось, и он умер.
Смерть пришла как ураган. Казалось, его выдувало ветром, кружило в вихре, бросало вверх и вниз, и снова вверх, в реве и свисте, в шуме чудовищного галопа. Он не знал, хлестал ли его ветер холодом или опалял жарой. Он об этом и не думал — его глаза ослепляли молнии, громом отзывался стук зубов.
«Глаза?» — промелькнула вспышка удивления. — «Зубы? Но я мертв…. Минутку. Одну минутку. Итого, сколько смертей уже было?
«Ноль, — считал Бог, — один, десять, одиннадцать, сто.»
— Почему ты не даешь мне время подумать? — завопил он.
Сосредоточившись, он мог поддерживать определенное равновесие среди хаоса, окружавшего его. Он был Уильямом Бейли. Социологом. Психоневротиком. Окончившим свою жизнь в медицинском учреждении — три различные жизни в трех различных учреждениях, каждое из которых было таким же отвратительным, как и другие.
Зачем Моделирующее Устройство так поступает?
Да, его проблема была достаточно реальной. Психопатология становилась все более распространенным явлением. Общество как-то должно было с этим бороться.
Но ни одна из попыток этой борьбы не имела успеха. Да, действительно, не имела успеха. Убийственное безразличие; убийственная недоброжелательность; убийственная любовь. Но последняя, на самом деле, любовью и не была; в любом случае это была патологическая любовь. Она была ничем другим, как еще одним способом попытаться заставить людей вернуться к той же структуре, которая исковеркала их жизнь.
Ведь на самом деле любовь — это полное восприятие любимого человека, независимо от того прав он или не прав; регулирование своего поведения в соответствии с поведением того, кого ты любишь, а не корректировка его поведения с учетом своих взглядов; предоставление свободы любимому человеку и в тоже время готовность помочь в любую минуту.
«Сто одиннадцать, тысяча, тысяча один.»
Если причиной эпидемии являются социальные условия, лечение предполагает проведение фундаментальной реформы. Изменение условий. Снятие невыносимого давления.
— Больше никакого принуждения, — потребовал Уильям Бейли. — Пусть будет создана первая в мире действительно свободная цивилизация.
И ему это было даровано.
ЧЕТЫРЕ
— Конечно, я озлоблен, — сказал человек, который сидел слева от Бейли. Ему было под тридцать — среднего роста, светловолосый и очень пьяный. — А кто бы не озлобился? — он допил свое виски со льдом и, выдохнув с оглушительным свистом, поставил стакан на стойку. — Еще одну порцию, — выкрикнул он и повернулся к соседу, — будешь еще?
— Нет, спасибо, — ответил Бейли.
