Дистанция между этими понятиями огромна, и в ней размещается пропасть всяких вещей — ум, темперамент, очарование, тайна… Что за женщина без тайн! Захра сама казалась тайной, а в чем секрет Инессы? Пожалуй, в том, с кем она спит — с Керимом или с Салудо.
Заметив меня, она побледнела, вздрогнула и заерзала на стуле.
Я с нежной улыбкой полюбопытствовал, не завелись ли у нее глисты, но сделал это на французском, сопровождая поклонами и реверансами. Затем спросил:
— Куда?
— К Петру Петровичу, — откликнулась она, и я проследовал к дверям «усыпальницы», то есть в кабинет генерального директора хрумков.
Петр Петрович Пыж предпочитал солидность в обстановке: стол, подобный саркофагу фараона, темные дубовые шкафы и темные бархатные шторы, диван и кресла, обтянутые черной натуральной кожей. Окна его кабинета выходили во двор, и между ними высилось на подставке гранитное изваяние Ермака, размер три четверти от натурального, зато с секирой и в кольчуге. Сизо, мастер-камнерез, алкаш и мой приятель, клялся, что этот шедевр Петр Петрович ваял с первого секретаря обкома, иркутского или томского. А может, красноярского, но, несомненно, с одного из тех титанов, что прирастали Сибирью могущество СССР.
Керим — нога за ногу, усы встопорщены, глаза сверкают — прочно оккупировал диван, длинный бледный Альберт Салудо спрятался за Ермаком, прислонившись задницей к секироносной длани, а сам Петр Петрович Пыж восседал у стола-саркофага. Внешность у него была примечательная: мощный торс, короткие руки и ноги, огромная голова, но все, чему на ней положено произрастать, — рот, нос, глаза и брови — размещалось на пятачке размером с детскую ладошку. При этом физиономия была широкой и оттого напоминала блин с ушами.
Отвесив общий поклон, я двинулся к столу и выложил деньги.
Пыж принял их с глубоким вздохом, однако пересчитал и начал раскладывать в ряд, денежка к денежке, любовно разглаживая каждую мясистой пятерней. Керим топорщил усы, покашливал и пыхтел, Альберт, затаившись рядом с покорителем Сибири, пронзительно зыркал в мою сторону. Глаза у него были странные: радужина светлая и слитая с белками, так что казалось, что ее вовсе нет — один белесый фон, и на нем колючие черные точечки зрачков.
Молчание длилось, минуя фазы от вежливого и загадочного к напряженному и угрожающему. Пыж старательно складывал банкноты прямоугольником три на четыре, губы Керима кривились в зловещей усмешке, а Салудо, сменив позу, пробовал пальцем, остра ли секира Ермака. Я разглядывал статую и думал, что Сизо, пожалуй, прав: этакой надутой роже не Сибирь завоевывать, а председательствовать у крытых кумачом столов. Впрочем, эти столы были уже историей, хотя Ермаки-председатели не перевелись и в нынешние демократические времена.
Наконец, горестно пошлепав губами, Пыж произнес:
Никак сегодня понедельник? Вестимо, день тяжелый…
— Послать Инезку за пивом? — спросил Керим.
Пыж издал неопределенный звук и покачай головой. Затем, уставившись на меня и поглаживая банкноты, промолвил:
— Что ж вы так, отец родной? Четвертый месяц тянете резину… У нас, чалдонов, есть поговорка: назвался петушком, топчи курочку. Топчи усердно, пока яичко не снесет. Ну и где же наше яичко?
— Он нэ пэтушок, он казел! — с кавказским темпераментом выкрикнул Керим. — Башлы брал? Брал. Должэн отра-ботат. Слово дэржат, как наложено мущине! — Его крючковатый нос нацелился прямо в меня. — А что его слово? Туфта выходит! Бабай, он ест бабай!
— От шашлыка слышу, — ответствовал я, подмигивая Ермаку. — Ты в меня шнобелем не тычь, хмырь чернявый, и пену не гони! Станешь попусту гундеть, базара не будет!
Всякий вопрос надо решать в том социальном и технологическом пространстве, где он возник, ибо отсылка к иным слоям и звеньям ведет к искажению информации в ретранслирующих точках — вот один из законов теории управления. Отсюда по аналогии: с любым человеком нужно общаться на уровне, адекватном его интеллекту.
Пыж отвесил челюсть, отчего директорская физиономия стала похожа на блин с ушами и дыркой.
— Зачем вы так, Сергей Михайлович! Мы ведь интеллигентные люди, а Керим… Ну что Керим! Что на него обижаться! Вы ведь сами знаете, кровь восточная, горячая… — Он сложил банкноты в тощую пачку. — Я понимаю, девять баб не испекут дите за месяц, однако нужны ведь какие-то сроки и разумные ориентиры! Мы потратились… Не в ваших гонорарах суть, это пустяк, мелочовка, есть расходы посерьезнее… куда как посерьезнее! Мы намерены сделать прибор, сиречь машинку-разбраковщик, а это значит производство, помещение, материалы, не говоря уж о проблемах рекламных и патентных. Немалые затраты! А у вас ни два, ни полтора…
— Не стоило спешить, — заметил я. — Научный поиск — вещь рискованная. Успех не гарантирован.
Пыж переглянулся с Альбертом, и тот, словно солист, вступающий в дело по мановению дирижерской палочки, каркнул:
— Двойная ставка будет гарантией успеха?
Не сразу сообразив, что слышу вопрос, я промолчал, и это был мудрый поступок, ибо через минуту снова послышалось карканье:
— Тройная!
— Пуст подавится, — пробормотал Керим с дивана.
— Вопрос не в деньгах, а в голове. — Выдавив простодушную улыбку, я постучал пальцем по лбу. — Деньги сюда ума не вложат.
— Зато добавят энтузиазма, — предположил Салудо и отлепился от статуи Ермака. — Давайте, Сергей Михайлович, не будем создавать проблем друг другу. Вы, кажется, решили: пока идет работа, я получаю деньги, так зачем ее заканчивать? Во всяком случае, слишком скоро… — Он повел рукой, заметив мои протестующие жесты. — Я вас не упрекаю, я даже восхищен вашим очевидным здравомыслием. Ученые, они…
— Каталы и кыдалы, — раздалось с дивана.
— …не от мира сего, — невозмутимо продолжал Альберт, — а с этакой публикой бизнес не сделаешь. Я рад, что вы реалист… все мы рады — так рады, что хотели бы выслушать ваши предложения. Может быть, оплата не повременная, а аккордная? Не тройная ставка, а твердая сумма плюс премиальные за скорость? Предположим…
Тут он взглянул на Пыжа, и генеральный молвил веское слово:
— Пять! Пять тысяч и еще столько же, если сдадите работу в марте. К празднику!
Здорово их припекло! — подумал я. Затем, изобразив глубокое раздумье, поинтересовался:
— Это какой же у нас в марте праздник? — Международный женский день, батенька мой. Забыли? Или не знаете по молодости лет? — Ну почему же… Я принялся прикидывать на пальцах. Пересчитал их с мизинца на левой руке до мизинца на правой, потом наоборот и начал по новой. Хрумки с сосредоточенным видом следили за этими манипуляциями, не забывая об остальных делах: Пыж раскладывал банкноты треугольником, Керим зевал и чесал под мышкой, а Салудо пытался отпять у Ермака гранитную секиру. Закончив свои вычисления, я буркнул:
— День солидарности трудящихся мне больше нравится.
— Премия! — напомнил Альберт Салудо.
— А что премия? Все эти премии да аккорды — для лохов, а для серьезных людей желательно нечто другое. Скажем, доля в прибылях.
Словно бомба взорвалась! Пыж, смешав зеленые, подскочил в кресле, из глотки Салудо вырвался странный клекочущий звук, а Керим, с лязгом захлопнув челюсти, тут же раскрыл их вновь, что-то рявкнул на неведомом мне наречии, а затем перевел на русский добротным трехэтажным и почти без акцента.
Затем Альберт сделал шаг ко мне, явно намереваясь похлопать по плечу. Я изящно уклонился.
— Кажется, Сергей Михайлович, мы вас недооценили! И где же нынче таких ученых выпекают?
— В краях заокеанских, — с охотой пояснил я. — Там, понимаете, все реалисты — и бизнесмены, и
