Тарли, местные псы, добрались до рапсодов первыми. Вероятно, то была охотничья порода: крепкие челюсти, длинные ноги, толстые мощные загривки. Прыгали они здорово — на радостях, а может, дожидаясь команды хватать и рвать. За ними примчались псари и солдаты; первые отогнали собак, вторые выстроились в две неровные шеренги, сверкая пиками и шлемами в лучах заходившего солнца. Слуги развернули ковер, поставили табуреты, служанки с опахалами и виночерпии с кувшинами встали по обе его стороны, и перед запыленными покрытыми кровью рапсодами появился сам правитель со своей сестрой. У него был сильный низкий голос.
— Разделяю ваше дыхание. — Раббан оглядел их отряд и в волнении потянулся к мочке уха. — Но что я вижу! Вы в крови, на ваших доспехах следы ударов, и двое лежат на носилках... Раненые? Или мертвые?
— Мертвые, правитель, — сказал Тревельян, кланяясь Раббану и, отдельно, Чарейт-дор. — По дороге нам встретились воины Аладжа-Цора, и, должен заметить, были они не очень почтительны. Пришлось преподать им урок.
Кажется, он все сказал правильно — Форрер, Тахниш и другие рапсоды с одобрением закивали. Правитель сдвинул густые брови. Ему было не меньше пятидесяти, я выглядел он человеком восточной расы, о чем говорило его имя. Либо Чарейт-дор состояла с ним в отдаленном родстве и называла братом из вежливости, либо родилась от второй жены их общего отца, чистокровной женщины Империи. По данным Фонда, браки между богатыми аристократами востока и запада и девушками из мелкого имперского дворянства не являлись редкостью.
— Тква, Лабро! — громко выкрикнул Раббан имена слуг. — Заберите тела павших рапсодов, обмойте их, облачите в лучшие одежды и положите на поленья из благовонного дерева, завтра мы попрощаемся с ними — да будет милостив к их душам Великий Таван-Гез! Захи и Вы, три бездельника! для живых вызвать лекарей, приготовить омовение в целебном бассейне и трапезу в Охотничьем зале. А сейчас — всем вина! Снимайте доспехи, доблестные братья, садитесь и отдохните!
Слуги забегали, заметались, засуетились. «Хорошо встречают, с почетом, — одобрил командор. — И малышка наша тоже здесь. Заметил, как глазки-то разгорелись? Смотрит на тебя, как десантник на бифштекс, особенно после корабельного рациона!» — «Женщины любят героев», — скромно ответил Тревельян, принимая из рук виночерпия кубок. Вино было отменное; скорее всего, не пибальское, а из-за хребта, из южной Провинции Фейнланд.
— Ты — Тен-Урхи, тот самый Тен-Урхи, который поет чудесные песни и интересуется дартахом. Сестра рассказывала о тебе, рапсод, и вот ты здесь. — Раббан осушил кубок и бросил его в толпу служителей, не глядя, кто поймает. — Но не будем сейчас о дартахе. Ты сказал, люди Аладжа-Цора получили урок... Он был для них полезен?
— Скорее для стервятников и лесных кошек, что пируют сейчас над трупами, — сказал Тревельян, а Форрер добавил:
— Мы убили тридцать человек, правитель. Ты знаешь, сколько еще осталось?
Раббан сдвинул на затылок свой венец, лоб его пошел морщинами.
— Думаю, семь или восемь десятков. Но захотят ли они биться со стражами справедливости? Аладжа-Цор да будет он проклят тремя богами! — набрал злодеев дезертиров из войска, грабит деревни и кормит своих людей неплохо. Но все же не так хорошо, чтобы они рискнули кровью и достойным погребением! — Он оглядел рапсодов, задержавшись взглядом на забинтованной ноге Тревельяна. — Кто из вас вызовет его?
— Я, — произнес Тревельян, послан сестре правителя нежную улыбку. — Хотя, сказать во правде, я рассчитывал провести здесь время приятнее.
— Изучая манускрипты дартаха? — лукаво молвила Чарейт-дор.
— Да, если не представится ничего интересней.
Представится, сказали ее глаза, непременно представится!
— Аладжа-Цор — серьезный противник, он обучался фехтованию у лучших мастеров, — промолвил Раббан. — А ты ранен!
— Пустяки, — Тревельян поднялся. — Но чем скорее мы с братьями доберемся до бассейна и стола, тем крепче будем в битве. Ты позволишь, правитель?
Он предложил руку Чарейт-дор, и процессия, во главе с Раббаном и рапсодами, потянулась клестнице. Тревельян со своей спутницей приотстали.
— Ты не очень торопился, — надув губки, сказала Чарейт-дор. — Ты заставил себя ждать.
— Зато пришел не один, моя прекрасная госпожа. Только не понимаю, кого ты ждала: стража справедливости, рапсода или мужчину по имени Тен-Урхи.
— Это так важно? Может быть, всех троих, может быть, ни одного... Посмотрим!
— Посмотрим — это не ответ, — промолвил Тревельян, обнимая Чарейт-Дор за талию.
«В атаку, парень! — рявкнул командор. — Смелее! Помню, когда я в четвертый раз женился... дьявол! Как же ее звали?.. Ну, неважно. В общем, когда я женился в четвертый раз...» — «Мои планы не простираются так далеко», — урезонил его Тревельян, чувствуя трепет женского тела под тонкой воздушной туникой.
Чарейт-дор насмешливо покосилась на него, но дерзкую руку не сбросила.
— Интересно, чего же ты хочешь, рапсод? Тебя искупают в бассейне и накормят досыта, нальют лучшего вина, насыплют в кошелек монеты... Ты ляжешь в мягкую постель и сладко уснешь, а на следующий день будет тебе развлечение — смертельный бой, и не с каким-нибудь голодранцем, а с имперским нобилем. Что еще нужно мужчине?
Тревельян обнял ее покрепче, бросил взгляд на свое забинтованное бедро и сказал:
— Этому мужчине нужны сочувствие и женская ласка. И, разумеется, новые штаны.
Охотничий зал был велик, освещен по вечернему времени лампадами на благовонном масле и украшен трофеями хозяина: дюжиной голов клыкачей и оленей, чучелами хищных лесных кошек, саламандр и пацев, от шерсти которых еще заметно пованивало, птицами ках в роскошном оперении и прочим в том же роде. Жемчужиной коллекции являлась, безусловно, голова нагу, жуткой рептилии, почти дракона, водившейся в болотах на границе с Манканой. Под этой тварью, чья пасть могла отхватить человечью голову, а кожу с трудом пробивало копье, стояло кресло Раббана. Семеро рапсодов разместились вдоль одной стороны стола, а другую заняли Чарейт-Дор и три приближенных правителя, чьи имена и должности огласили слишком быстро и неразборчиво. Один был тучен, уши другого едва не касались плеч, а третий не выделялся ничем, кроме очень маленьких хитрых глазок. Чарейт-Дор сидела напротив Тревельяна, и иногда ее ножка, в лучших куртуазных традициях касалась его башмака.
Ели и пили в молчании, ибо, хоть в осиерских странах не знали обычая, подобного тризне, о погибших не забывалось, и вино не дарило того беззаботного веселья, какое бывает в компании певцов и музыкантов за столом у щедрого хозяина. Но, когда в небе вспыхнула Ближняя звезда, языки все же развязались, хотя говорили больше о печальном и серьезном. Хитроглазый, оказавшийся жрецом, поведал, что к завтрашнему похоронному обряду все готово: павшие обмыты и облачены в достойные одежды но, быть может, надо надеть на них доспехи? Традиций Братства по этому поводу Тревельян не знал, однако Форрер не задержался с ответом, пояснив, что доспехи ни к чему, но с погибшим рапсодом нужно сжечь его лютню. Затем толстяк, сборщик налогов в Северном Этланде, принялся долго, нудно и подробно перечислять обиды, чинимые Аладжа-Цором и его разбойными людьми, поминая ограбленных купцов, разоренные деревни, угнанные стада и убитых поселян, рискнувших оказать сопротивление. Тревельян слушал и удивлялся, отчего бы правителю не взять своих солдат и не покарать злодея — а если солдат у него не хватает, то почему бы не обратиться за помощью к соседям, а то и вызвать имперские войска. Спросить? Но остальным рапсодам вроде бы все ясно... Он боялся попасть впросак, а тут еще Чарейт-Дор отвлекала — глядела на него многозначительно и тянулась резвой ножкой к его колену, должно быть, хотела намекнуть, что пора от стола и в постель.
Тревельян, собственно, был не против, но тут речь зашла о бунте в Манкане и воинах, посланных Светлым домом на мятежников. По слухам, их было пять или десять тысяч, и к ним примкнул — а может быть, и поднял бунт — манканский нобиль по имени Пагуш. Что послужило причиной беспорядков, определенно никто не знал: то ли Пагуш воевал с властителем Манканы из-за каких-то притеснений, то ли
