— Ты кончил, чахор? Тогда послушай, что я скажу. Известно ли тебе, что горы Ашанти, разделяющие Манкану и Гзор, ничейная территория? Найденное там принадлежит нашедшему, кем бы он ни был, гзорским или манканским нобилем или чиновником Семи Провинций, присланным в наши края для сбора налогов. Ты со мной согласен?
— По закону треть найденного — доля Светлого Дома, — сказал Альгейф и уставился на содержимое сундука. — Так! Найденное вижу, и еще вижу манканского нобиля с ушами до плеч. А где гзорский? И как его зовут?
— Его звали Боннор, и сейчас его прах плывет к Оправе Мира, — печально пояснил Пагуш.
— А где чиновник?
— Лимак-Гез следует за Боннором в то же святое место, — сказал Пагуш еще печальнее. — Оба они пали жертвой своего нечестия и жадности, ибо позарились на чужое, на треть Светлого Дома и на мои две трети. Знай же, чахор, что некий рудознатец из моих служителей, ныне тоже усопший, разыскал в горах Ашанти древние копи с этими бесценными камнями. — Пагуш покосился на сундук. — Я послал туда людей, наладил добычу, выстроил целый поселок для рудокопов и первые камни отвез Лимак-Гезу, ибо они законная доля Светлого Дома. Но Лимак-Гез — да проклянут его имя во всех Семи Провинциях! — сказал, что эти копи останутся нашей тайной, а треть добытого пусть идет в его ларцы. Мое возмущение было безмерно! И тогда презренный Лимак-Гез сговорился с Боннором, чей удел лежит по другую сторону хребта Ашанти. Боннор послал воинов в горы, чтобы занять мой рудник, а Лимак-Гез, собран солдат со всех сигнальных вышек и постов, хотел схватить меня в Ильве, бросить в Висельные Покои и, вероятно, убить. Нет, не вероятно, а наверняка! Пришлось и мне собрать людей, чтобы оборониться.
Выслушав эту туманную историю, Альгейф хмыкнул.
— Не слишком ли многих ты собрал? Тысяч десять будет, а?
— Так мне же пришлось биться с двумя! И я с ними справился, а с тобой, чахор, я вовсе не хотел сражаться, о чем говорит этот сундук и знаки мира, что вынесли по моему приказу. Но ты такой торопливый...
«Лукав и хитер этот Пагуш, — заметил призрачный Советник Тревельяна. — Ох, хитер, собака!» Несомненно, так оно и было. Правдой в рассказе Пагуша являлись рудник, самоцветы и свара, затеянная из-за них, но кто на самом деле собирался скрыть богатство, а кто был честный налогоплательщик, сейчас не установишь. два соперника мертвы, и даже рудознатца прикончили на всякий случай... А сундук с камнями — вот он! И еще второй обещан! Веские доводы. Так что Альгейф может возвращаться восвояси с победой, с двумя сундуками и пленными.
Пленные больше всего беспокоили Тревельяна. Он уже смирился с тем, что его поход в Манкану — пустые хлопоты, что миссия буксует в прежнем состоянии, что никаких земель за океаном здесь не открыли, а лишь затеяли драку, не поделив внезапного богатства. Пагуш был ловкачом и, очевидно, лжецом, которого не жалко вздернуть, но эта казнь явилась бы признанием вины не только князя, но и его людей. И все они, сколько их есть, восемь или девять тысяч, отправятся в пибальские каменоломни...
Он видел, что Альгейф колеблется, но продолжались эти колебания ровно столько, сколько осталось напитка в кувшине. Потом военачальник велел подать еще вина и третий табурет.
— Садись, Пагуш, — Небрежным движением Альгейф взбил свои бакенбарды. — Воистину боги шепчут мне в оба уха! В левое, что ты поведал чистую правду, и значит, никакой битвы меж нами не было. Так, мелкая стычка по недоразумению... Я возвращаюсь назад без пленных, но с сундуком, и сообщаю, что ты навел порядок в Манкане и Гзоре, прирезав парочку бесчестных нобилей. Правым же ухом я слышу, что ты хитрец и враль и что тебя, бунтовщика, нужно подвесить на столбе, а твоих мерзавцев — отослать в каменоломню.
— А сундук? — напомнил Пагуш.
— В этом случае сундук — моя добыча, которую ты утаил от Светлого дома.
— А второй сундук? Учти, чахор, камни в них никто не пересчитывал!
— Вот это меня и останавливает, — со вздохом признался Альгейф, посматривая на столб с крюком. — Но все же я в большом сомнении... Может, ты, Тен-Урхи, что-то предложишь?
— Когда голос богов неясен, нужно спросить их еще раз, — сказал Тревельян. — Если история Пагуша правдива, пусть пошлют знамение.
— Согласен, пусть пошлют, — кивнул Альгейф и огляделся. — Ну, и где оно? Ничего не вижу и не слышу. Выходит, Пагуш, ты сидишь в божественной заднице по самые уши!
На лбу манканского нобиля выступил пот, щеки побледнели. Тревельян решил его не мучить и вытащил из сумы свою лютню.
— О знамении нужно просить, благородный Альгейф. Сделаем вот что: я сыграю мелодию и попрошу Таван-Геза явить свой божественный лик. Если так случится, ты заберешь сундуки, оправдаешь Пагуша и отпустишь его людей.
— Согласен, — повторил Альгейф и сделал знак своей страже. — Поднимайте столб, бездельники! Не думаю, что Таван-Гез захочет взглянуть на манканскую крысу. Его камнями не подкупишь!
— Что мы знаем о воле богов? — заметил Тревельян и, прикоснувшись к струнам, включил голопроектор. Огромный лик Таван-Геза, что появился в воздухе, был скопирован с тучегонителя Зевса, со статуи работы Фидии, но с небольшой корректировкой: бороду сменили бакенбарды, а лицо божества, величественное и прекрасное, было живым. Сейчас, подчиняясь мелодии, он усмехался, но мог принять другие выражения, от строгого до грозного. Мираж висел секунду и не более, но Пагуш в молитвенном экстазе повалился ниц, за ним рухнули воины Альгейфа, а сам военачальник застыл на табурете с разинутым ртом. Изображая потрясение. Тревельян тоже распростерся на земле, стараясь не повредить свою лютню.
Голограмма исчезла. Альгейф захлопнул рот, отхлебнул вина, прокашлялся и сказал:
— Воистину боги тебя возлюбили, рапсод, и снизошли к твоему заступничеству! Эй вы, бледные пацы, поднимитесь и унесите столб! Ты и ты! — Он ткнул пальцем в двух вестовых. — Отыщите Альрауна и передайте, чтобы не тратил на пленников цепи и веревки. Я отпущу тебя, Пагуш, тебя и твоих ушастых. Но не забудь про второй сундук!
Военачальник поднялся с табурета, взошел на колесницу и погнал лошадей по дороге. За Альгейфом, опасливо оглядываясь на Тревельяна и очерчивая у сердца священный круг, двинулись телохранители, вестовые и барабанщики. Они с Пагушем остались одни.
Слегка порозовевший манканец отер пот с висков.
— Не знаю, как ты это сделал, рапсод, но я в твоих вечных должниках. Ты спас мои ребра, кишки и печень. Может быть, несколько рубинов...
— Передай их обители нашего Братства в Ильве. А я... я буду доволен, если ты ответишь на один вопрос.
Пагуш ухмыльнулся:
— Только не спрашивай, правда ли то, что я рассказал. Пусть это останется между мной и богами.
— Нет, я спрошу о другом. Был слух, что ты собрался куда-то переселяться... В самом деле так?
— Так. Я уже почти переселился. Четыре декады назад собрал в Ильве рыбачьи посудины, взял своих воинов и переплыл в Гзор через залив. — По лицу Пагуша все еще бродила усмешка. — Переплыл, снес Боннару голову и занял Пазек, его город. Теперь я не только манканский нобиль, но еще и гзорский. Видишь ли, из Пазека вдвое ближе до рубиновых копей, чем из Ильва. Там я и обоснуюсь.
— А ты не слышал, есть ли какие-то земли в океане, за Пятипалым морем и Архипелагом?
Пагуш дернул себя за ухо.
— Если есть, они мне не нужны. Зачем? Манкана была небогатым краем, а теперь, когда найдены камни, я заживу не хуже, чем любой из Восьмисот, даже лучше! Если боги послали горшок с медом, не проси у них ложку можно обойтись и пальцами.
— Больше у меня нет вопросов, — сказал Тревельян, повернулся и зашагал к обозу, где солдаты уже разбивали лагерь.
Вечером он пел в шатре Альгейфа, не слишком напрягая свой поэтический дар при описании битвы. Половина спетого была бессовестно похищена из «Илиады», а другая — из «Песни о Роланде», но чахор и его офицеры пришли в полный восторг, напились до полного изумления и напоили Тревельяна. Он,
