— Пошел! — Его чувствительно толкнули в спину.
— Не сделаю ни шага, пока не вернут мое имущество. Мою лютню, мой мешок, моего зверька!
— Отдай ему все, что он хочет, — велел Тинитауру Волосатый. — Все! Знаю я вас, крысюков... У всякого пальцы зудят на чужое...
Сайлава выпустил из клетки Грея, и тот с радостным верещанием метнулся к Тревельяну. Фокусник принес его суму. Кажется, ничего не исчезло — лютня и кошель на месте, а вместе с ними — кинжал, цилиндрик лазерного хлыста и завернутая в плащ голограмма. На самом дне — фляжка, огниво с трутом и мятый, так и не просмотренный пергамент, дар даббаса.
Его повели с причала восемь воинов. Фокусник семенил позади, многословно втолковывая Волосатому, какую редкостную дичь он изловил; Тревельян, прислушиваясь к его словам, мстительно усмехался. От реки в лес вела утоптанная дорожка, и вдоль нее стояли хижины — сооружения с плетеными стенами, крытые древесной корой. Тут и там горели костры, хлопотали у горшков и котлов скуластые бледнокожие женщины, сушились растянутые на решетках шкуры, носились ребятишки, а компания подростков метала дротики в большой деревянный щит. Появление Тревельяна интереса у них не вызвало. Эти дикари были совсем не любопытны и не похожи на земных полинезийцев или папуасов.
В конце улицы, за широкой площадкой, находился дворец вождя, десятка три строений попросторнее, чьи кровли из коры и листьев были подперты неошкуренными столбами. Это место окружала изгородь, скорее символическая, чем реальная преграда — шесты с черепами и оружием врагов, вбитые в землю и переплетенные лианами, два шеста повыше обозначали вход. На них тоже скалились черепа, но звериные, с внушительными клыками.
Тревельяна, его мешок и его зверюшку поставили перед лицом грозного вождя, сидевшего в кольце хижин на огромном пне, покрытом пятнистой шкурой даута. Справа и слева от него стояли воины, за спиной устроились жены, числом не меньше сорока, и среди них Тревельян с удивлением заметил нескольких женщин восточной расы. Наверняка Тинитаур снабжал вождя не только вином и рапсодами.
Сам Кривая Нога был не стар и не молод, видимо пятый десяток еще не разменял. Его черты хранили привычное выражение надменности, и всякий, кто видел его, понимал, что этот человек хитер, опасен и жесток. От своих крепышей-соплеменников он отличался худощавым сложением, но его руки и запястья, перевитые жилами, и большие, с толстыми пальцами ладони намекали, что он боец не из последних и пополняет самолично свою коллекцию черепов. Он был одет в роскошный плащ из ярких перьев птицы ках и короткие широкие штаны, какие в Хай-Та и Этланде носили повсеместно. Оттуда их, надо думать, и привезли, вместе с кожаными сандалиями, в которых едва умещались огромные ступни вождя.
«Не нравится мне это мурло», — сказал командор.
«Мне тоже», — отозвался Тревельян.
Волосатый, ухватив его без лишних церемоний за шею, притормозил в нескольких шагах от Кривой Ноги, почтительно сняв шлем, отрапортовал:
— Рапсод, великий вождь. Тот, которого тебе обещал торговец с верховьев реки. Сам он тоже здесь. Слюной сходит, так ему хочется дорваться до твоего золота.
Это было сказано на диалекте варваров, заложенном память Тревельяна вместе с прочей осиерской лингвистикой. Знал ли его Тинитаур, оставалось неясным, но он живо выскочил вперед и затараторил, мешая слова восточного наречия и языка Семи Провинций:
— Я привез тебе не просто рапсода, о великий вождь, певца, что так же затмевает прочих, как в сиянии Ближней звезды гаснут другие звезды. Голос его силен и звонок, а лютня из розового дерева звучит так сладко, что радует сердца богов. И он умеет складывать такие песни, которые восславят твою мощь и внушат твоим врагам зависть, страх и ужас перед твоей силой. Он будет петь о твоей силе, твоей храбрости и твоей щедрости — ведь ты, конечно, не забыл о нашем уговоре и приготовил золото, обещанное мне. Но сперва услышь, как он поет, и ты, клянусь тремя богами, увеличишь плату, ибо это рапсод из рапсодов, который...
«Ну, козел! Ну, трепло болтливое! — прокомментировал Советник. — Что будешь делать, парень? Споешь этой образине в перьях?»
«Конечно, спою, — отозвался Тревельян. — Чтобы услышали, как звонок мой голос и как моя лютня радует сердца богов. Вот прямо сейчас и начнем».
Похоже, великий вождь был того же мнения. Он поднялся, обошел, прихрамывая, вокруг Тревельяна (его левая нога была повреждена — колено торчало вбок), осмотрел товар и пробурчал на языке Семи Провинций:
— Выглядит неплохо. Крепкий, высокий, волосатый... Может, я и подброшу тебе золота, торговец, если его голос сладок, а песни такие же длинные, как шерсть на щеках. — Он больно ткнул Тревельяна пальцем в живот, уселся на свой пень и приказал: — Пой! Пой, ублюдок, а мы послушаем — я, мои воины и мои жены!
Тревельян вытащил лютню, а вместе с нею — лазерный хлыст, который сунул за пояс. Мало ли что! Вдруг его пение не понравится вождю и тот решит украсить новым экспонатом свое собрание черепов! Предосторожность не бывает лишней...
Он подмигнул Тинитауру и тронул струны лютни. Она откликнулась тем звуком, какой издает пила, наткнувшись на железный гвоздь. Вождь нахмурился, воины зашептались, а женщины заткнули уши. Тинитаур слегка побледнел.
— Инструмент нуждается в настройке, — пояснил Тревельян. — да и руки у меня того... подрагивают... Меня везли много дней в тесной каюте и в цепях, так что я даже не мог помочиться как следует. О еде и питье лучше уж не вспоминать... — Он извлек из лютни долгий пронзительный стон. — Вода, сырое зерно, заплесневелые лепешки... Это рапсоду, который пьет лучшие вина и заедает медом и птичьими яйцами! да и тут мне ничего не поднесли... Боюсь, сегодня я не в голосе.
Тревельян попытался взять высокую ноту и пустил петуха. до фокусника, кажется, дошло, что искусство не терпит насилия и несвободы и мстит своим пленителям. Бледность на его щеках усугубилась, переходя к зеленым оттенкам. Кривая Нога грозно нахмурился.
— Э-э... — начал Тинитаур, но Тревельян перебил, откашлявшись и снова дернув струны лютни.
— Хоть мое горло не увлажнили здесь мед и вино, я все-таки спою великому вождю, — заявил он. — Спою балладу о богаче Хайхате Кривоногом и его сорока женах. Этот Хайхат, по правде говоря, был не только кривоног, а еще и бессилен, так что его женам приходилось туго. И вот он нанял одного пройдоху, торговца всякими снадобьями, который обещал... Впрочем, не буду пересказывать, а лучше потешу вас своим пением и сладкими звуками лютни.
Набрав воздуха в грудь, он огласил окрестность визгливым воплем и под звуки лютни, не очень мелодичные, но громкие, принялся описывать внешность Хайхата. Странное дело, этот Хайхат был так похож на Кривую Ногу, словно они оказались братьями-близнецами. Тинитаур окончательно позеленел и начал потихоньку пятиться, пока не наткнулся на меч в лапе Волосатого. Жены вождя захихикали, воины раскрыли рты, а вождь вскочил, вытянул к певцу руку с огромным, угрожающе сжатым кулаком и заревел:
— Еще слово, и ты станешь трупом, вонючий пац! — Тревельян покорно умолк, и Кривая Нога медленно повернулся к фокуснику. На лице вождя уже не было следов гнева; обладая властью, он умел справляться со своими чувствами, и это делало его особенно опасным. долгую минуту он рассматривал Тинитаура, словно навозную муху, угодившую в суп, затем ровным голосом сказал: — Прогнать три раза древками копий вокруг деревни и, если останется жив, отрезать язык, которым лгал мне, и бросить обманщика в его лодку. Пусть убирается! За вино и другие товары не платить.
Фокусник захлебнулся криком, когда его потащили со двора, потом крик ужаса перешел в вопли боли. Вождь внимал им, довольно покачивая головой, поглаживая перья своей накидки и скаля зубы, когда особо громкий вопль заглушал стук ударов. Тревельян слушал тоже, размышляя о неизбежном возмездии, которое ждет работорговца на том или на этом свете. Совесть его была спокойна.
— Хорошо поет! — сказал Кривая Нога после очередной серенады визгов, стонов и хрипов. — Ну, теперь твоя очередь, рапсод. — Он склонил голову к плечу и прищурился, прожигая Тревельяна
