гораздо меньше, чем холм или скала, но больше, чем муравей или мошка. Вполне подходящие размеры, чтоб раздавить муравья или снести к дьяволу холм, одной лопатой, без бульдозера! Чтоб прокопать каналы, воздвигнуть пирамиды и пересечь любые океаны и моря! Помня об этом, он обладал как бы двойным видением, происходившим от чувств и разума: чувства говорили, что он находится у стометровой пропасти и смотрит на тело великанши, подобное горе; разум утверждал, что устье колодца высотою в метр, а под стеной лежит юная девушка. От этого можно было сойти с ума!
Возможно, так бы и случилось, если бы он был один.
— Ты, умник! — раздался резкий голос Хингана. — Ты, прах отвальный, наш эксперт, так проведи экспертизу и объясни, что тут случилось и почему погиб Дамаск. Объясни! Только понятно!
Он объяснил. Затем, обежав взглядом их недоверчивые лица, выдавил мрачную усмешку и повернулся к Криту:
— Кажется, ты хотел взять образец? Не надорвемся, затаскивая труп девушки в машину? Или, может быть, отрежем у нее палец?
Мадейра смущенно кашлянул.
— Нет необходимости, Дакар, не говоря уж о том, что это было бы жестоко... Я все снял на голокамеру. — Блюбразер оглянулся, словно проверяя, не хочет ли кто-нибудь что-то спросить, и, выждав пару секунд, продолжил: — Вы знаете, что делало здесь
это существо? Чем занималось и почему убило Дамаска?
— Могу представить. — Судорожно вздохнув, он показал на купол, переливавшийся яркими красками. — Это их бог, бог племени, к которому принадлежала девушка. Может быть, не бог, а демон... В общем, непонятное для дикарей явление, такое же, как солнце, звезды или молния в грозу. Богам и демонам приносят жертвы и строят алтари. Взгляните, сколько тут камней, осколков стекла и ржавого железа! Если покопаться, найдем и медь, и бронзу, и латунь... Это приношения. Их полагалось бросать в колодец, и силовой экран, их бог, давал ответ вспышками пламени. Я думаю, по ним гадали, и девушка была кем-то вроде жрицы-прорицательницы. Она выполняла священный обряд, а мы... мы ее убили.
— Она раздавила Дамаска! — с гневом выкрикнул Хинган.
— Думаешь, она понимала, что делает? Дамаск для нее был странным насекомым, жучком, ужалившим ее пальцы. Ей и всему ее племени трудно понять, кто мы такие. Думаю, даже невозможно... — Он оглядел своих спутников и усмехнулся. — Мы слишком малы и ничтожны, чтобы претендовать на роль богов, хотя у нас есть бластеры и огнеметы. За демонов, впрочем, сойдем... за маленьких злобных демонов, явившихся из-под земли.
— Не унижай себя и нас, партнер, — промолвил Крит. — Мы — люди! Может быть, ты прав, и наши предки-великаны выстроили купола, соединили их тоннелями, наполнили Хранилища, а после превратились в крошек, в таких, как мы сейчас. Возможно! Не хочу гадать, какие у них были основания, чтобы совершить все это и навсегда уйти с Поверхности. Но людьми-то они остались! И мы тоже. А там, — Охотник посмотрел вниз, — там то ли человек, то ли огромный манки. Дикарь, который складывает мусор в кучу и украшает ее листьями.
— Это не листья, это птичьи перья, — устало возразил он и сел на краю пропасти, скрестив ноги. «Бесполезно спорить, — мелькнула мысль, — они не понимают, что с ними сотворили. Крит, разумеется, прав: не только рост и вес делают человека человеком. Но размеры — фактор приспособления к среде, и если они изменились столь радикальным образом, прежняя среда становится недоступной и, значит, необходима новая, искусственная. Но может ли она сравниться с той, которую отвергли? С Поверхностью — то есть с природой, со Вселенной, с Мирозданием? Нет, конечно, нет! Она безопаснее, но беднее и не содержит стимулов к развитию, а потому неизбежны стагнация, упадок и регресс». Он вспомнил Парагвая и других танкистов-хоккеистов и мрачно скривился. Пожалуй, регресс уже налицо! Мадейра присел рядом, стараясь не смотреть на мертвую девушку.
— Как вы полагаете, Дакар, ее соплеменники будут мстить?
— Не думаю. Они решат, что на нее обрушился гнев богов. Что до нас... нас они просто не заметят, если не будем слишком высовываться.
— А... а другие? Другие существа, не люди?
— Для многих из них мы представляем лакомую добычу. Для комаров и муравьев, клопов и головастиков. Еще для птиц, собак и кошек. Панцирь, может, и не раскусят, но нам от этого не легче — сглотнут целиком.
Блюбразер нервно поежился.
— Не вернуться ли нам? Что бы мы ни нашли в дальнейшем, что бы ни выяснили, все меркнет перед уже сделанным открытием — перед тем, что Поверхность населена огромными людьми и, вероятно, столь же огромными хищниками. Было бы лучше...
— Было бы лучше тебе помолчать, — перебил Крит. — Я еще не собираюсь в Мобург. И не соберусь, пока не увижу что-то поинтереснее пузыря в цветных разводах и здоровенного трупа. В скафе нам ничего не угрожает. Мы полетим за вторую стену и исследуем окрестности. Как ты считаешь, Дакар?
— Полетим, но завтра, — вымолвил он. — Близится вечер, потом наступит ночь. Ночью надо остаться здесь.
— Почему?
— По многим причинам. Во-первых, нужно похоронить Дамаска или хотя бы попрощаться с ним. Во-вторых, взгляни на этот двор — он покрыт тетрашлаком, за сотни лет травинка не проросла, и нет ни насекомых, ни птиц. Думаю, купол их тоже отпугивает... Безжизненное место и безопасное для нас. А кроме того... — Он помолчал, хмурясь и вздыхая, потом добавил: — Кроме того, соплеменники девушки могут явиться за ней, и мы их увидим и проследим до стойбища. Но если они не придут и труп начнет разлагаться на жаре, дело плохо. Появятся мухи, и муравьи, и хищные птицы.
— Это опасно?
— Для нас — опасно! Мы тут чужие, Крит, такие же чужие, как пришельцы со звезд. И к тому же слишком крохотные...
Охотник поднял голову, взглянул, прищурившись, на солнце и сказал:
— Решено, останемся здесь. Возникнет опасность — залезем в скаф и скроемся под куполом, можем даже в ангар спуститься, но это в самом крайнем случае. Мы с Мадейрой хотим поглядеть на звезды и луну. — Крит похлопал блюбразера по спине. — Говорят, незабываемое зрелище! Верно, Дакар?
— Верно, — отозвался он, поднимаясь на ноги.
Солнце садилось, щедро расплескав последние лучи по небу. В зените, где плыли белые полупрозрачные облака, небосвод был нежно-голубым, на западе — розовым, с оттенком червонного золота, а на востоке, где висела бледная луна, начал темнеть. Солнечный диск, огромный и алый, как всегда бывает на закате, коснулся внешней стены и неторопливо пополз вниз; ее четкая прямая вершина отсекла от диска нижнюю четверть, затем половину, три четверти и наконец скрыла его целиком. Луна, наливаясь серебряным светом, поднималась, будто вторая чаша небесных весов, и сероватые пятна проступали на ней все отчетливее. Насколько он помнил, их рисунок не изменился, да и сама луна казалась не больше, чем в его эпоху. Созвездия тоже не изменились — он легко нашел Кассиопею, Пояс Ориона, Малую и Большую Медведицу. Получалось, что от родной эпохи его отделяют не миллионы лет, а только тысячелетия, два или три; может быть, еще и меньше. Эта мысль согрела его, хотя принципиальной разницы между холмами и горами времени не было никакой — то и другое надежно скрывало прошлое.
На закате они похоронили Дамаска, сдвинув манипуляторами огромный камень. Броня выдержала удар, но череп был разможжен, шея сломана, а лицо превратилось в кровавое месиво. Крит и Хинган сняли с погибшего панцирь, Эри сказала слова прощания, Мадейра извлек из своих регистрирующих приборов медленную тягучую мелодию. Тело сожгли излучателем скафа, прах развеяли по ветру, и когда последняя пылинка улетела с тетрашлаковой стены, Крит горько произнес:
— Ушел, как последний капсуль... Гниль подлесная! Один из лучших Охотников!
Эта эпитафия была ему непонятна. Наклонившись к Эри, он тихо спросил, что означает сказанное Критом, и та пояснила, что между статусом жителя Мобурга и процедурой смерти имеется некая связь. Капсули умирают под сон-музыку, безболезненно, но без затей, а людям достойным положены предсмертный пир с одалисками и стимуляция центров наслаждения в мозгу. Существовало семь разрядов
