фигуры и лица дикарей казались огромными, а мимика — непонятной: губы почти не видны между усами и бородой, глаза скрыты нависшими бровями, лоб — густыми темными волосами. Дикари переговаривались резкими гортанными голосами, и в речи он не уловил знакомых слов — то ли их не было вовсе, то ли изменившееся звучание делало их непонятными. Он даже не сумел определить, на что похож язык и из какого корня происходит: тюркского, славянского или германского. Но слов в этом языке было немного, больше жестов.
Старик первым приблизился к расцвеченному яркими красками пузырю, швырнул в него несколько камней и железяк, замер, всматриваясь в поднявшиеся протуберанцы, и только после этого взглянул на девушку. Старший из мужчин что-то произнес — его басистый отрывистый голос раскатился так оглушительно, что сидевшие в скафе зажали уши. Старик ответил невнятным возгласом, вытянул к куполу руки, затем показал на камешки, железки и осколки стекла, наваленные у колодца, и на девушку. Мужчины кивнули. Старший снова рявкнул, и четверо тех, что помоложе, подняли плащ с телом и направились к воротам. Их предводитель и старец в медвежьем плаще шагали сзади.
— И что это значит? — спросил Мадейра. — Вы понимаете их язык, Дакар?
— Нет. Но примитивные реакции понять несложно, и думаю, я разобрался с этой сценой. Старик — колдун или шаман, иначе, личность, которая общается с потусторонним миром. Он бросил камень и получил ответ: жертва, принесенная девушкой, не была угодна богам, и те ее убили. Примерно так, друг мой. — Вы обещали объяснить мне, что такое боги и этот... как его... потусторонний мир.
— В другой раз. Время не очень подходящее. — Он повернулся к Криту, сидевшему в соседнем кресле: — Проследим за ними?
— Да. Вперед, Хинган! И поднимись повыше, гниль подлесная!
— Как можно выше. Во-первых, я хочу взглянуть на местность с высоты — вдруг я ее узнаю, если сохранились какие-то ориентиры. А во-вторых, здесь могут быть деревья — до двух километров в привычном вам масштабе.
Но за стеной оказались развалины. Они тянулись вдоль древнего шоссе и нескольких пересекавших его улиц, покрытых, вероятно, тетрашлаком и хорошо заметных в хаосе бетонных плит, битого стекла и ржавой арматуры. Деревья тут тоже были, но подальше — шоссе седлало холм, заросший зеленью. У его подножия располагалась большая площадка, посреди которой, окруженный трехметровыми стенами, переливался и сиял радужный пузырь. Площадка лежала у шоссе, к ней вели несколько подъездов, а по другую ее сторону, врезанное прямо в склон холма, белело здание — фасад с шестью колоннами, без окон, но с провалами дверей.
«Станция метро, — подумал он, — но мне незнакомая. Оно и понятно — город расширялся, рос... Может, надпись какая сохранилась?»
— Мы можем подлететь к белому зданию у холма, а после догнать дикарей? — спросил он Хингана. Что-то подсказывало ему, что это будет правильным решением.
— Нет проблем. — Хинган покосился на Крита, и тот кивнул. Скаф ввинтился в воздух, будто артиллерийский снаряд. Площадка с шахтой и силовым экраном стремительно промелькнула внизу, холм вырос до размеров Гималаев, здание приблизилось — обглоданные временем колонны, темные проемы дверей, на треть засыпанные мусором, и полустершаяся надпись на фронтоне. Первое — «П», за ним, пожалуй, «У» и вертикальная палочка, остаток «Л», или «Н», или опять же «П»... Пропуск, и еще две сохранившиеся буквы, «О» и «В»... Потом вроде бы «С» и «К», снова пропуск, и отчетливо различимое «Я»...«ПУЛКОВСКАЯ», — прочитал он. Пулковские высоты! Наверное, ветку метро проложили до самого Южного кладбища... А здание станции вполне прилично сохранилось — во всяком случае, не тянет на миллионы лет, да и на десять тысяч тоже. Несколько веков, семь, или восемь, или тысячелетие... Может быть, эта их Эра Взлета началась в двадцать первом веке, да в нем же и закончилась?
— Ну как, партнер, сориентировался? — спросил Крит.
— Да. Можем лететь за дикарями. — Он подождал, пока Хинган не развернет машину, и принялся объяснять: — Позади и левее от нас — аэропорт, там садились и взлетали самолеты, прямо по курсу — два небольших города-спутника, Пушкин и Павловск, с парками и царскими дворцами, а слева — южная городская окраина, где я когда-то жил. Купчино, Дунайский проспект, дом сорок, квартира... то есть патмент двадцать девять.
У него перехватило горло; стыдясь своей слабости, он начал кашлять. Эри привстала, наклонилась к нему, заглянула в лицо — глаза у нее точно такие, как были у его жены, когда он приезжал домой с диализа.
— А что на холме, Дакар? — Дыхание Эри коснулось его виска. — Там все зеленое, как на плантации «Хика-Фруктов»... Это и есть деревья?
— Деревья, кусты, трава... впрочем, трава для нас все равно что джунгли Амазонки... Еще там обсерватория. Пулковская обсерватория, в которой трудились астрономы — те, кто изучал Солнце, планеты и звезды.
Он не успел закончить фразу, как осознал ее важность. Обсерватория! Что-то с ней ассоциировалось, что-то такое, что объясняло произошедшее с ним — может быть, не до конца, не полностью, но связь, безусловно, имелась. Он замер, словно охотник, выслеживающий мысль-добычу, но она уворачивалась и пряталась, никак не желая проявиться, всплыть из глубин подсознания. «Необходим еще один толчок, — подумал он, — еще какая-то деталь — вид здания, пусть даже разрушенного, или имя человека...» Имя почти вертелось на языке, но вспомнить его он не мог.
— Что с тобой? — спросила Эри. — Ты выглядишь так, будто выиграл тысячу монет в блошиных гонках!
— Или проиграл, — усмехнулся Крит.
— Инверторы очень впечатлительны, — пояснил Мадейра. — Должно быть, знакомые картины его волнуют и вызывают множество воспоминаний. Ведь он здесь в самом деле жил! Мы более не можем сомневаться, что все, о чем рассказывал Дакар, не домыслы, а истинная правда. Вот она, перед нами: город на Поверхности, под синим небом, зеленые деревья и дороги, руины древних зданий и даже люди! Хотя о том, какие это люди, Дакар не говорил. Немного великоваты, вы не находите?
Мысль ускользнула окончательно. Но про обсерваторию он помнил! Помнил и даже почти представил помещение, где находилось... что? Зал без единого окна — не зал, а камера с бетонными стенами, и он стоял в ней вместе со своим знакомым, чье имя не всплывало в памяти. Был еще, кажется, кто-то третий, но он остался за дверьми, за монолитными дверьми из стали, такими, как на подводных субмаринах. Они находились в камере вдвоем, и тот человек, его знакомый, глядел на часы и говорил... Что говорил? Подожди, скоро увидишь... Или: сейчас начнется, Павел...
Вздрогнув, он выпрямился в кресле, бросил взгляд на развалины внизу, на людей-гигантов, тащивших мертвую девушку, и нерешительно произнес:
— Я хотел бы вернуться туда, где мы поднялись на Поверхность, к холму и шахте. Не сейчас, потом... Сначала осмотримся, разыщем стойбище дикарей, обследуем город и поглядим, не найдется ли в руинах чего-нибудь ценного. Тут были музеи, великолепные музеи... вдруг что-то сохранилось, и можно сделать голограммы... — Он сглотнул, вспомнив о пролетевших веках, и бросил взгляд на Крита: — Мы ведь вернемся сюда, партнер? Зачем, я не могу объяснить, но это очень важно. Не для вас, для меня.
— Вернемся, — подтвердил Охотник. — Куда мы денемся, пасть крысиная! Вернемся, если не сожрут те твари, которыми ты нас пугал. Тут шахта и экран... Другого пути в Мобург я не знаю. А пока... Давай, Хинган, прибавь скорость!
Скаф рванулся вперед, и воздух взревел, обтекая темный угловатый корпус.
Глава 20
Остановимся на других угрозах, перечисленных во Втором Пункте Первой Доктрины.
Неизбежность глобального экологического кризиса непосредственно вытекает из существующих масштабов технологической деятельности и связанного с нею потребления энергоносителей и сырья.
