повернулся к Мадейре.
— Баланс между сохранением среды и борьбой корпоративных интересов, — буркнул он. Потом добавил, явно желая переменить тему: — Дорога, по которой идут дикари, видна вполне отчетливо. Не обогнать ли их?
Хинган не возражал, и мы устремились вперед, распугивая огромных черных птиц. Их стаи кружились над деревьями, оглашая воздух резким кашлем: «к-хар!.. к-хар!..» — похожим на звуки, которые производил Дамаск, пытаясь говорить. Вспомнив о его нелепой гибели, я помрачнел и уставился на петлявшую внизу дорогу.
Она бежала среди развалин, потом руины кончились, и нам открылась дикая местность с холмами, огромными деревьями и водоемами самых причудливых очертаний, гораздо большими, чем тот поток, которым я любовался в Киве. «Павловский парк, — пробормотал Дакар. — Дьявол! Ну и джунгли!» Тропа исчезла под кронами деревьев, зато появился более ясный знак — дымы, поднимавшиеся к небу за самым крупным водоемом. Возможно, он являлся тем, что называется рекой: вода в нем двигалась, несла сухие листья и бурлила в тех местах, где были навалены каменные глыбы. Дорога выходила прямо к ним, а на другой стороне, на берегу потока, высились конические холмы, накрытые шкурами, и дальше, у деревьев, — другие, более широкие и плоские. Над каждым из этих возвышений торчала труба, и две, особенно массивные, сейчас дымили, а рядом с ними толкалось по десятку дикарей. Остальные, оравы три или четыре, бродили около конических холмов или сидели у костра — кажется, готовясь к трапезе.
Скаф промелькнул над потоком, сделал круг и стал снижаться с солнечной стороны. Вскоре Хинган подвесил машину в ветвях раскидистого дерева — здесь мы находились в километре от земли и видели весь берег. Ветвь, торчавшая под нами, казалась толще четырех вагонов трейна, а на любом из листьев мы, все пятеро, могли бы улечься спать.
— У них шерсть на лице, как у манки, — с отвращением проронила Эри после недолгих наблюдений. — Не у всех, но у многих. Те, что явились к АПЗу, тоже были в шерсти.
— Это усы и бороды, милая, они растут у взрослых мужчин, — пояснил Дакар. — Те, что без шерсти, женщины и дети. Ты заметила, что у мертвой девушки не было волос на лице? — Нет. Мне было страшно на нее глядеть. Такая огромная... и так близко...
Дакар кивнул с печальным видом и сообщил:
— У меня тоже росли волосы. Здесь и здесь. И кое-где в других местах.
— Неужели? — Эри коснулась его подбородка и щек. — Такие же, как у них?
— Точно такие же, и каждое утро приходилось их соскребать. А я ведь не был манки.
— Они тоже не манки, — поддержал инвертора Мадейра. — Примитивные люди, знакомые с одеждой, металлом и с огнем. И эти конусы из шкур... Это наверняка жилища.
— Вы правы, друг мой. Конусы — летние шалаши, а те, что в виде холмов — дома из бревен, засыпанные землей. Туда переселяются в холодное время и жгут огонь, чтоб обогреть жилище. И трубы... Раз есть трубы, значит, печи тоже имеются... Не такие уж они примитивные, эти ребята!
— Две трубы сейчас дымятся, Дакар.
— Кузница и мастерская горшечника. У одной землянки свалено железо, около другой — кучи желтой глины. А по краям костра развешаны горшки на железных треногах... Видите, такие круглые, закопченные?
Мы полюбовались на горшки, потом Хинган сказал:
— Пасть крысиная! В таком горшке можно сварить всех Охотников Мобурга!
— Запросто, — согласился я, и мы, дождавшись, когда Мадейра закончит съемку, снялись с ветки.
— На этот холм за речкой, — велел Дакар, показывая направление. — Местность вроде бы знакомая... по крайней мере, рельеф... Если я не ошибаюсь, там должны быть развалины дворца. Царский загородный дворец, в мои времена — музей... У вас есть музеи, Мадейра?
— Разумеется. В каждом куполе по одному.
— И что в них экспонируется?
— Везде одно и то же: чучело манки, чучело крысы, древняя книга из Отвалов, таракан и пара замороженных блох. Еще голограммы Пака и центральных районов других куполов с оригинальной архитектурой. Еще имитация тоннелей под городом — тех, что называют Старыми Штреками. Можно в них погулять и посмотреть видеозапись: манки едят Чогори, гранда Первой Алюминиевой... Запись, конечно, поддельная — один инвертор вашей Лиги постарался.
— И это все? Не густо! — разочарованно молвил Дакар и принялся расписывать, какие статуи, картины, чучела и книги хранились в их музеях.
Машина поднялась на холм, к развалинам. Здесь тоже было не густо: огромная площадка, засыпанная красновато-бурой пылью, из которой тут и там торчали зеленые стебли стометровой высоты, каменные глыбы и темные растрескавшиеся конструкции из чугуна — как оказалось, прутья дворцовой решетки. На одном из них устроилось двуглавое чудовище, тоже чугунное, в трещинах и величиной с наш скаф — такая же тварь, какую нам продемонстрировал Мадейра в тупике блюбразеров.
Дакар, видимо, вспомнил о том же и тоскливо вздохнул.
— Рельеф с двухголовым орлом, который вы нашли в метро... Знаете, Мадейра, что это было? Монета! Судя по размерам, российский рубль из моих времен. О чем он толковал, никто из нас не понял. Монета есть монета — вещь абстрактная и существующая в виде цифр в пьютере и личном обруче. С нее голограмму не снимешь, руками не пощупаешь и ничего на ней не нарисуешь — ни двухголового чудища, ни задницы крысиной. Я сообщил об этом Дакару и в ответ услышал о металлических кружках и разноцветных бумажках с картинками. Нашу монету он назвал электронными деньгами — в его эпоху они тоже были.
Мы направились к центру города. Летели быстро, распугивая стаи черных птиц, круживших над руинами в таком количестве, что оставалось лишь удивляться, чем они кормятся в этой заваленной камнем пустыне. Цвет ее постепенно менялся: окраины были серыми и черными, затем появились бурые и темно- оранжевые пятна, которых становилось все больше и больше. Дакар объяснил, что на периферии стояли бетонные здания, обычно служившие жильем, а ближе к центру — более древние постройки из кирпича, который кое-где рассыпался мелкой оранжевой пылью. Глядя на эти свидетельства разрухи, он тоскливо вздыхал, мрачнел и оживился лишь тогда, когда мы добрались до реки.
Она была огромна, как и все водоемы в этом мире, — километров семьдесят в ширину, и по обоим берегам завалена камнями. Гранит из набережных, заметил Дакар, затем попросил Хингана направиться вниз по течению. В пяти или шести местах камней было особенно много; они торчали из воды, изъеденные временем, покрытые зеленью, укоренившейся в трещинах, и это было все, что осталось от некогда великолепных мостов. Здания по берегам реки выглядели лучше: их кровли рухнули, но чудовищно толстые стены еще поднимались где на один, а где на пару ярусов. Дакар называл их, Мадейра, снимавший местность своей голокамерой, записывал, мы с Эри и Хинганом глядели, потрясенные картинами разрухи и запустения. Этот древний город был таким большим! Все купола, сколько их есть на планете, могли поместиться на его территории — и, как утверждал Дакар, еще осталось бы место.
Слушая его отрывистые комментарии, я снова принялся искать причину свершившихся в прошлом перемен. Может быть, для наших предков, для людей-гигантов, планета была слишком мала? Мала для их городов и дорог, машин и жилищ, скудна ресурсами, которые поддерживают жизнь и цивилизацию? Может, они ощущали во всем недостаток — в энергии и плодородной земле, в воде и чистом воздухе, в необходимых металлах и местах для поселений? И вот, не в силах расширить жизненное пространство, они изменились сами и ушли с Поверхности... Почему бы и нет? Жизнь под землей гораздо спокойнее и сытнее, и всем хватает места, даже крысам.
Мы отклонились от реки в сторону захода солнца и пролетели над широкой магистралью, Невским проспектом, как пояснил Дакар. Дворцы, когда-то окружавшие проспект, лежали в руинах, но тетрашлаковое покрытие и огромные колонны, встречавшиеся каждые четыре километра, уцелели. Колонны даже не покосились, и на их вершинах, торчавших над зданиями, можно было разглядеть остатки металлических конструкций. Очевидно, всю эту улицу накрыли в прошлом куполом из стекла, валявшегося теперь внизу — огромные осколки кое-где сверкали в солнечных лучах, подобно вымощенным серебром дорогам. Они попадались в изобилии, в таких количествах, что Фирмы Армстекла не переработали бы их за
