звучал в его ушах, когда пространство со всех сторон заволокло призрачным сиянием, подобным блеску лунного света на воде. Этот невесомый ореол, охвативший его, не таял, не пропадал, а длился и длился, заполняя Вселенную, что мнилось странным — ведь Дот говорил о быстротечности явления: вспышка, выплеск, мелькнет и исчезнет...
Это было его последней мыслью. Очнулся он в вагоне поезда.
— Дакар! Что с тобой, Дакар? — Эри трясла его за плечи.
Треснувший бетон, рухнувшая кровля, сосна, вцепившаяся корнями в одну из трещин, темный прямоугольный провал с остатками лестницы, казавшийся бездонным, обломки перекрытий невероятной толщины...
Он глубоко вздохнул и пришел в себя.
— Сколько сейчас времени, Эри?
— Начало третьей четверти. Ты в порядке?
— В полном. Время, время... Скажи поточнее.
— Двенадцать минут второго. Ты... Он прервал ее движением руки.
— Хинган, мы можем опуститься в эту шахту? В ближайшие полчаса?
— Клянусь Паком! Да на это и минуты хватит! Скаф плавно пошел вниз. Лестничная площадка
на минус первом этаже наполовину уцелела; за ней виднелись округлый дверной проем и коридор, казавшийся огромным, вчетверо больше, чем зал на станции метро. Такой же гигантской была и шахта — дно в пятнадцати метрах от поверхности земли, но сейчас это расстояние превратилось в полтора километра. Мысленным усилием он настроился на прежние масштабы, стараясь, чтобы лестница снова стала лестницей, а не частью бесконечной уступчатой пирамиды. Минус второй этаж он не разглядел — скудный солнечный свет, проникавший в шахту, позволил увидеть лишь темное пятно на месте входа. Внизу валялись расколотые бетонные ступени, полузасыпанные плотной слежавшейся пылью; кое-где на них зеленели пятна мха. Он поднял голову. Вверху, на высоте Монблана, торчали ветви корявой сосны, а над ними плыли кучевые облака.
Скаф неторопливо опускался, и стены шахты сдвигались за ним, словно пытаясь поймать нежданного гостя в ловушку. Крепкие стены, почерневшие, закаменевшие, неподвластные времени... Как Димыч говорил: место прочное, надежное и безопасное... Ну, будем надеяться, что Дот не ошибся, мелькнула мысль.
— Куда теперь? — Хинган подвесил машину над грудой разбитых ступенек и включил прожектор. Крошечный лучик света скользнул по бетонной поверхности и провалился в темноту, в космический мрак, в котором не сияли ни звезды, ни галактики. Предбанник, решил он. Место, где выпиты последняя кружка кофе, последний стакан вина...
— Тут должен быть дверной проем и дальше — комната, а за ней — еще одна. То, что мне нужно... Двигайся вперед, но с осторожностью, здесь могут быть всякие... хмм... всякие предметы. Мебель, приборы, обстановка... Не налететь бы!
Столкновение с холодильником было бы фатально, подумалось ему. Даже с кофейной кружкой или пустой бутылкой... Хотя вряд ли они пережили целое тысячелетие.
— Ты откуда вылез, корм крысиный? Вчера из инкубатора? — буркнул Хинган. — На что мы можем налететь? Это же скаф, а на нем — автоматика! — Это хорошо, что автоматика, — отозвался он. — А вылез я, кажется, отсюда. Из этой вот пещеры с темпоральной дыркой.
— Какой? — переспросила Эри, дыша ему в затылок.
— Дыркой во времени, — пояснил он, всматриваясь в темноту.
Скаф, бросая перед собой конус света, двигался в плотном черном пространстве, словно субмарина в океанских безднах. Секунды, казавшиеся ему часами... Наконец, огромная, как подводный утес, выплыла закраина стального люка, усеянная точками ржавчины. Люк висел на одной петле и был раскрыт; тьма за ним казалась еще плотнее и гуще.
— Теперь прямо на... — он прикинул размеры нуль-камеры, — на триста метров. Там остановись и посвети вниз, на пол.
Скаф стремительно прыгнул в темноту и так же быстро затормозил. Инерция прижала его к спинке сиденья, потом швырнула вперед.
— Что-то белое внизу, — сказал Хинган. — Белое, как рожа манки.
Краска превратилась в пыль, и очертания круга можно было скорее домыслить, чем увидеть. Впрочем, это уже не имело значения — он находился в том самом месте, только позже на одно тысячелетие. Дата была такой же подходящей, как и любая другая в будущем; кто бы и как бы ни странствовал во времени, он должен был пролететь через этот день, через каждый его час, минуту и секунду. Пролететь, оставив след, который был виден лишь краткое мгновение... Почему? Этого он не знал.
— Назад, к проему люка, Хинган! — Когда Охотник выполнил маневр, он добавил: — Теперь остановимся и подождем.
— Чего, крысиная моча?
— Там, в середине комнаты, будет вспышка. Я хочу на нее посмотреть.
— И долго нам здесь торчать?
— Который час, Эри?
— Двадцать две минуты второго.
— Значит, ждем минут сорок—сорок пять. Может быть, немного дольше. Выключи прожектор, Хинган.
Свет погас, Хинган откинулся в кресле и прикрыл глаза. Дакару показалось, что он слышит возбужденное дыхание Эри, потом рука девушки легла на его плечо. Прижавшись к ней щекой, он погрузился в размышления.
Машина времени? Нет, разумеется, никакая это не машина — Дот был прав, не стоит мыслить примитивными категориями. Вряд ли можно проникнуть в будущее или прошлое в телесном обличье и в каком-то агрегате из металла, пластика и стекла. Слишком много парадоксов с этим связано, а значит, есть закон природы, запрещающий всякие нелепости, временные петли и развилки, убийство собственного дедушки и рандеву с самим собой. В конце концов, прогресс науки есть движение к определенным пределам, поиск фундаментальных ограничений — таких, как принцип Паули, соотношение Гейзенберга и постоянство скорости света в вакууме. Было бы странно, если б не оказалось запретов на путешествия во времени, каким они грезились Уэллсу, Андерсону и Азимову. Но всякий запрет можно понимать двояко, как нерушимую догму или как руководство к действию, в том смысле что, если прямо путь закрыт, стоит найти обходную дорогу. Какую, он мог лишь фантазировать, но чувствовал: решение лежит на стыке физики, физиологии мозга и психологии. Ведь сам он был тому примером! Он перенесся в будущее, но не телесно, а неким другим путем, непостижимым, загадочным и безусловно связанным с тайной сознания и мышления. Может быть, далекие потомки научились экстрагировать эти тонкие материи и отправлять их куда угодно без плотской оболочки?
Гипотетический вариант! Но что бы они ни сделали, как бы ни ухитрились обойти вселенские законы и запреты, ясно одно: эти потомки существуют и, очевидно, здравствуют в своем далеком далеке. Не просто здравствуют — даже преодолели технологический коллапс и снова занимаются наукой! Значит, отступление под землю было временным, как темные столетия Средневековья, и люди возвратились на Поверхность, ушли из среды обитания в естественный мир, дарованный им эволюцией. А если так, не означает ли это, что Метаморфоза обратима? Ведь невозможно жить на Земле и властвовать над ней пигмеям в восемнадцать миллиметров ростом! Или в двадцать, если говорить о Крите...
Внезапно он уверился, что этот Новый Мир — реальность. Наверно, не такая, как в книгах Ефремова или Азимова, не благостный рай коммунизма и не империя на всю Галактику, а что-то более земное — возможно, не без проблем и не сулящее каждому горы счастья среди равнин справедливости и братской любви. Он не знал и даже представить не мог, чем занимаются люди в этом Новом Мире, хороши они или плохи, или, как в его времена, намешано в них разное, доброе и злое, отвага и трусость, подлость и благородство, талант и бездарность в определенной генами пропорции. Таких деталей он не знал, однако не сомневался в их соразмерности с природой, в их человеческом, а не пигмейском естестве. И этого было достаточно.
