Грегорио.
Одесский бульвар вывел к улице, что тянулась до площади и Богадельни. Невысокие здания по ее сторонам будто подрагивали в жарком мареве; временами, натужно ревя, проносился автомобиль или пылила телега, а прохожие, редкие в этот час, стремились укрыться под тенью домов и деревьев. Саймон шел по самому солнцепеку, лишь этим отличаясь от обитателей Рио. Выгоревшая шевелюра, сандалии, рубаха из некрашеного полотна, холщовые штаны. Белесая зыбкая тень на фоне белесых фасадов и раскаленной мостовой.
Он размышлял об этом городе, так непохожем на настоящий Рио, перенесенный на Южмерику. В Рио жили бразильцы, не бразильяне; там звучал иной язык, там улицы были полны машин и глайдеров, там ночь озарялась неоновыми огнями, там стоэтажные небоскребы подпирали небо, соперничая с горным хребтом, что протянулся на севере, там, под резными кронами пальм и яркими тентами, слышалась музыка — сотни мелодий, знакомых и незнакомых, сливающихся в разноголосый хор.
Здесь, в этом Рио, царили тишина, пыль и безлюдье. Узкие улицы, белые стены и невысокие дома; пролетки, фаэтоны и допотопные автомобили; значки кланов на вывесках торговых заведений, окна- амбразуры, двери-щели, лавки, кабаки и длинные унылые фабричные корпуса. Консервная фабрика, бумажная фабрика, ткацкая фабрика, лесопилка и угольный склад, кладбище и церковь при нем, рынок, почти пустой во время сиесты. Еще один рынок находился в гавани; там торговали рыбой, моллюсками и крокодильей кожей, а кроме того, не слишком таясь, девушками и детьми. Их поставляли многие кланы, снимая дань с неимущих самым простым и эффективным способом — натурой.
Город дремал, раскинувшись у серповидной бухты. Город был другим, и другим был берег, не походивший на прежние берега, на узкую полоску меж морем и горами, где высились некогда башни Рио. Тот Рио отправился к звездам, оставив на память Земле гигантский овальный кратер; море затопило его, ближние горы обрушились в воду, со склонов дальних сползли селевые потоки, прикрыв следы катаклизма; и теперь лишь Хаос да каменный пень утеса с Фортом напоминали о минувшем бедствии. Однако в определенном смысле оно являлось перманентным: природа достигла равновесия, чего нельзя было сказать о людях.
Саймон пересек площадь перед Серым Домом и свернул налево, к старой крепостной стене. Ее сложили из рваных каменных глыб самой различной величины и формы — вероятно, в прежние времена берег был завален этими камнями, пошедшими на строительство укреплений. В стене не имелось ворот, только широкий проем между двух неуклюжих пилонов, от которого начиналась Легионная улица. Тут тоже было тихо, но эта тишина казалась не пыльной и жаркой, а благостной. Фасады уютных домов увивали лианы, в палисадниках рос кустарник с сиреневыми цветами, над плоскими кровлями возносились затейливые башенки, а на перекрестках кое-где журчали фонтаны — и около них воздух был свежим, насыщенным влагой и запахом воды.
Сразу за стеной стояло длинное трехэтажное здание Синода, где размещалась семинария, та самая, в которой учился покойный брат Рикардо, а дальше — пятиглавый собор с посеребренными куполами. В нем уже Саймон побывал, подбросил к алтарю крест отца Домингеса с запиской и мешочком песюков, с просьбой, чтоб передали семье погибшего. Он надеялся, что крест и монеты не пропадут, не осядут в чьих-то карманах; все-таки Домингес пострадал за веру, пав от рук безбожников-убийц.
С Легионной Саймон свернул на Морскую, затем — еще на-какую-то улицу, густо обсаженную апельсиновыми деревьями; дома сменились особняками, башенки — башнями, палисадники — парками, и в каждом за чугунной решеткой бил фонтан и блистала на солнце поверхность бассейна. Он приближался к берегу и Синей скале; ее тень накрывала дома и деревья, а в разрывах между зелеными кронами мелькали башни оседлавшего утес Форта. Саймон остановился, задрал голову и минут пять разглядывал древнюю цитадель. Над южной башней торчали три антенны: две — обычные, а третья — в форме параболоида, нацеленного в зенит. Отсюда, снизу, она казалась ажурным металлическим цветком, что распустился на камнях и смотрит в небо, раскрыв свою чашечку в безмолвном и безнадежном призыве.
— Хмм… — пробормотал Саймон, оттягивая губу. — Коррекция баллистических траекторий плюс ближняя космическая связь. Откуда сняли? С «Полтавы»? И зачем?
Он двинулся дальше, прикидывая, как бы забраться в Форт, — то ли штурмовать скалу, то ли взламывать ворота. Оба решения казались ему слишком грубыми, примитивными и ненадежными; утес был на редкость крут и обрывался в море, а дорога, ведущая к воротам, просматривалась с наблюдательных вышек. Дав себе слово поразмыслить над этой проблемой, Саймон миновал довольно высокое здание — как оказалось, еще одну церковь — и очутился на проспекте Первой Высадки.
Прямо перед ним, за живописным нагромождением валунов, сияло море. Улица, довольно широкая, но короткая, шла на восток и упиралась в подножие Синей скалы. Домов — точнее, дворцов, или фазенд, по выражению Пако, — было на ней с десяток, не больше. Шесть или семь, насколько мог разглядеть Саймон, стояли в ряд за церковью, разделенные деревьями и стенами; на противоположной стороне находились еще три, все — за высокой оградой, к которой подступала буйная зелень. Крайний из этих дворцов, принадлежавший дону Эйсебио Пименталю, был тих, молчалив и безлюден; дальше стояло массивное здание в форме куба с восьмиугольной башней, похожей на маяк, — обитель дона Хосе, судя по описанию Гробовщика. Задний ее фасад выходил к морю, и это являлось весьма полезным обстоятельством.
У церковных дверей, несмотря на жару, толпились прихожане — одни, постарше, клали поклоны, другие, тихо переговариваясь между собой, дожидались начала службы. Саймон приблизился к ним, перекрестился и поник головой, словно в мыслях обращался к Господу; он простоял так с четверть часа, молясь за грешную душу Хосе Трясунчика, которой пришел срок расстаться с телом. Заметив, что остальные прихожане не обращают на него внимания, он отвесил поясной поклон, неторопливо пересек улицу, обогнул валуны, напоминавшие стадо окаменевших китов, и прыгнул в воду.
Она послушно расступилась перед Саймоном, пропуская в теплую темно-зеленую глубину. Он поплыл вдоль берега, временами поднимаясь к поверхности и осматривая камни, песок, деревья и маячившую за ними крышу Пименталевой фазенды. Затем начались владения дона Хосе: длинный, сложенный из гранита пирс, у которого покачивался катер, и тщательно подстриженные кусты за ним. Эта живая изгородь двухметровой высоты подступала к самому пирсу, на котором дежурили трое охранников — при пулемете и с карабинами. Заметив направление, Саймон снова нырнул, и вскоре перед ним выросло каменное основание причала, покрытое густыми бурыми водорослями. Он поднес к глазам браслет, коснулся пластины, включавшей гипнозер, и подождал секунд тридцать, привычным усилием воли превозмогая сонную одурь. Потом всплыл, держась между гранитной стенкой и катером, скользнул на пирс, бросил взгляд на оцепеневших стражей, довольно хмыкнул и растворился в кустах.
Живая изгородь из акации была колючей и густой, но тело Саймона вдруг сделалось бескостным; он полз, изгибался между стволов и ветвей, почти не думая о выборе маршрута, и листья, чуть заметно колыхаясь, смыкались над ним плотным зеленым пологом. Великое искусство пробираться в зарослях, преподанное Чочингой, отточенное в тайятском лесу, вошло в его плоть и кровь; сейчас он был не человеком, а ящерицей. или змеей, гибким маленьким существом, способным проникнуть в любую щель.
Заросли кончились. Их живая стена с нешироким проходом в дальнем конце окружала бассейн — прямоугольный, большой, но мелкий: Саймон отчетливо видел каждую трещинку на плитках, устилавших дно. В воде неспешно дрейфовали игрушечные суденышки, целый флот из боевых и транспортных кораблей — крейсера, линкоры и пассажирские лайнеры размером с ладонь, эсминцы и парусные фрегаты длиною в палец и совсем уж крохотные яхты, шхуны и катера. На краю бассейна в низком глубоком кресле сидел старик; лицо его было изрезано морщинами, голова тряслась, в руках подрагивало длинное бамбуковое удилище. Он держал его, точно рыбак, который часами ждет самого скромного Улова.
Саймон скользнул за спинку кресла.
— Развлекаешься, дон Хосе?
Морщинистое лицо со слезящимися глазами обратилось к нему. Голова тряслась — мелко, безостановочно, и в такт ей дергались бескровные губы. Болезнь Паркинсона в последней стадии, подумал Саймон. Или, возможно, последствия инсульта. Ему вдруг расхотелось убивать дона Хосе.
— Т-ты… к-кто? — выдавил старик. — Гр.. Гришка п-прислал? Уб-бить?
— Нет, — Саймон покачал головой.
