Старик ухватил Саймона под локоть здоровой рукой и подтолкнул к галерее. Вероятно, ему доверяли — не как личности или главе дерибасовских, а как самому хитрому и прожженному из всей пятерки, как человеку, способному отстоять общий интерес. Оглянувшись через плечо, Саймон увидел, что доны и в самом деле расходятся: Анаконда и Пименталь молча направились к дверям, Сильвестров с Хорхе шли за ними, о чем-то яростно споря. В амбразурах у потолка больше ничего не поблескивало, зато в комнате появились молодцы в синей униформе и начали прибирать стол. Ни один кувшин не был вскрыт, и Саймон заметил, что прочее угощение тоже осталось нетронутым.
— Ну, благодетель, каковы впечатления? — Хайме искоса взглянул на него, сделал паузу и, не дождавшись ответа, произнес: — Что, ни впечатлений, ни выводов? А ведь ты встречался с могущественными людьми! По крайней мере, в этой части света. Или мы тебе не интересны? Или Пимен прав — явился ты взглянуть на нас и посмеяться, припугнуть крейсерами и этим… как его… апокалипсисом? Тоже могучие штучки, согласен, очень убедительные. Так не твои ведь! Здесь, — Хайме кивнул на кратер с огненным факелом и простиравшийся за ним сад, — здесь, на Земле, ты большой человек, а там, — он показал глазами вверх, — там ты «шестерка». Даже не мытарь и не бугор, а так, перхоть. Исполнитель приказов, которого всякий пахан в вашем ведомстве имеет право отдраить с песочком. — Старик резко повернулся к Саймону. — Или я ошибаюсь? Но я стар, мудр и разбираюсь в людях. Ты не пахан. Однако и не «шестерка». Ты — отстрельщик!
— Вот это в самую точку, — согласился Саймон, усмехаясь. Представилось ему на миг, будто рыжий Дейв Уокер драит его с песочком, как бывало не раз и как, несомненно, случится в будущем. Потом он примерил к своей Конторе местную терминологию и вконец развеселился: получалось, что Уокер — паханито. Леди Дот — пахан, а директор ЦРУ носит титул самого большого дона. Страж общественного здоровья… коллега Грегорио Сильвестрова, живодер!
— Смеешься? — произнес дон Хайме с легкой ноткой обиды в голосе. — А ты не смейся, сударь мой, не смейся, ты мозгами раскинь да шевельни, и поймешь тогда пару нехитрых истин. Всякий отстрельщик желает заделаться бугром, всякий бугор — паханом; на том мир стоит, что тут, у нас, что У вас на звездах. Я говорил, что здесь ты — большой человек, однако иметь могущество и насладиться им — разные вещи. Ты его имеешь, и оно не в ракетах и крейсерах, коими ты грозил, оно в твоей силе и ловкости, в твоем искусстве убивать и даже в том, что ты добрался до Земли. Добрался первым! И оно сохранится, пока ты здесь один, пока не сдал нас вашим донам, которые пришлют сюда карателей-'шестерок' и бугров-инспекторов. Тогда твое могущество исчезнет, лопнет, ибо ты станешь одним из многих, не самым важным и не самым главным — просто стрелком, которому отдают приказы. Ты упустишь свой шанс повластвовать! — Внезапно старик приподнялся на носках и прошептал на ухо Саймону: — Наш союз можно скрепить. Крепко-накрепко! Девчонку видел? Дочку Сильвера? Хороша кобылка, а? Хочешь ее? Саймон задумчиво оттянул губу.
— Ходят слухи, ее обещали Анаконде? И сам Анаконда вроде бы нужен Грегорио?
— Нужен, ха! — фыркнул старик. — Внукщрму нужны, наследники, а от тебя он их скорее дождется, чем от Алекса. Бери девку! — Он игриво пихнул Саймона локтем в бок. — Бери! Вместе с бандеро «штыков». Будешь новой Анакондой… Что до Алекса, так мы его укоротим ровно на голову. Давно пора. Вырождается их семейка, ни разума прежнего, ни твердости.
Саймон неопределенно хмыкнул, затем поинтересовался, искоса поглядывая на старика:
— Верно ли, что Грегорио любит свою дочь?
— Не меньше, чем власть, благодетель. А власть — этакий сладкий пирог, даже для однорукого старца на краю могилы. — Протез дона Хайме лязгнул и пронзительно заскрипел. — А для молодого власть слаще во сто крат! Власть — когда люди тебя боятся и славят, когда мужчины идут за тобой, а женщины жаждут твоих объятий, и все они тебе покорны, все преклоняются перед тобой и готовы оправдать любое твое деяние; одним ты даруешь жизнь, у других отнимаешь ее, но тебя не перестанут славить и благодарить. Власть означает…
— …что я могу надругаться над всякой, женщиной и бросить кайманам любого мужчину, — закончил Саймон и пробормотал на тайятском: — Чтоб твои внуки не дожили до дневного имени! Чтоб ты лишился всех пальцев, старый шакал! Чтоб сдох ты в кровавый закат!
— Ты о чем? — Хайме поглядел на него в удивлении.
— О том, что стрелок тоже имеет власть над жизнью и смертью. Его оружие — его власть, и другой мне не надо, дон. Так что, выходит, мы с тобою не сторговались.
Он был равнодушен к власти. Эта концепция была неизвестна народу тайят, ценившему совсем иное: покой в землях мира и доблесть в лесах войны. Доблесть, не власть, приносила славу, число побежденных врагов умножало ее, а не рабская преданность тех, кого удалось бы подмять под колено; доблесть воины-тай ценили превыше всего, а власть — в том смысле, в каком они ее понимали, — считалась забавой женщин. Помимо того, Саймон преодолел и более сильное искушение, чем соблазн власти — на Сайдаре, в Закрытом Мире, где миллионы спящих ждали Божьего Суда и грезили во сне, неотличимом от реальности. Он мог бы остаться там, в саркофаге, под бдительным оком гигантского компьютера, и тоже видеть сны, карать иллюзорных врагов, спасать невинных, защищать обиженных, всегда побеждать и никогда никуда не опаздывать. Вот это было искушение! А власть его не соблазняла.
Протез скрипнул, и старик, развернувшись на каблуках, заглянул Саймону в глаза. Кожа на его лице обвисла, зрачки сделались угольно-черными и колючими, а на поверхности желтой склеры выступила сеть кровеносных сосудов. Взгляд Хайме был страшен — взгляд вампира, узревшего осиновый кол.
— Значит, не сторговались? А хочешь вернуться на небеса? Живым? Так это надо заслужить. А если ты отключишь растреклятый передатчик…
— В пыль сотру, — прервал его Саймон.
— И не боишься, что мы тебя тоже — в пыль?
— Вряд ли получится. Я — мирный человек, но не трусливый, — сказал он вслух, а про себя добавил на тайятском: — «Крысе не угнаться за гепардом».
— Вряд ли, — согласился Хайме со вздохом. — Уж больно ты прыткий, благодетель! Приходишь, как дуновение ветра, уходишь…
— …как его тень, — договорил Саймон.
Дела его были закончены, и, выяснив, что желал, он мог уйти, исчезнуть, раствориться зыбкой тенью среди деревьев, трав и скал. Удобный момент, подумалось ему, а тело уже взвилось над парапетом, над провалом кратера, над огненным фонтаном, что шелестел и гудел у него под ногами.
Он соскользнул вниз по шершавой, слегка наклонной каменной стене, приземлился у самого края пропасти, стремительно обогнул ее, балансируя на узком карнизе, и скрылся в кустах за угловой башней. Старик, торопливо шагнувший к перилам, уже не увидел его и не заметил, как где-то всколыхнулась ветвь и раздалась трава под сильным гибким телом. Тень пришла, тень ушла…
— Ловок, — пробормотал дон Хайме с невольным восхищением, — ловок, благодетель, и хорошо обучен. Ну, не всем же быть такими ловкими! Из тех, кого ты ценишь, кем дорожишь. А такие есть, есть! Ты не в пустоте живешь, сударь мой. Поищем, кого-нибудь и найдем.
Еще раз осмотрев кусты, он подтянул перчатку на протезе и возвратился в комнату.
КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК,
— Я не сумел его купить, — сказал Хайме, хмурясь и поглаживая переносицу. — А жаль! На месте Алекса он бы вполне смотрелся. Или на месте Хорхе.
— На любом из мест, только под нами, — заметил Грегорио. — И я его туда поставлю! Не уговорами, а силой!
Старик бросил взгляд на мрачное лицо дона смоленских.
— Твои люди уже в Хаосе? Кого ты послал?
— Бучо Переса. Хаос в его округе, пусть он и шевелится. Исполнит с толком, получит бригаду Клыка. Ведено, чтоб всех схватил живьем. А в первую очередь — девку. Видишьли, там девка есть. Большой козырь, Хайме!
