Крачковский!
Забыв о Холомкове, Вирхов соскочил на мостовую. Его агенты высыпали из своей коляски. Пространство перед горящим домом было оцеплено городовыми и дворниками, внушительная толпа зевак наблюдала, как из окон первого этажа выбрасывали ценный скарб, вдалеке слышались стремительно приближающиеся сигналы пожарной трубы и колокола.
– Придется подождать, пока потушат, – сказал Вирхов.
– Я всегда говорил ему, что чрезмерное милосердие опасно для жизни. – Холомков растерянно поводил из стороны в сторону своими прекрасными очами. – Зачем якшаться с отребьем, с обитателями городского дна? Помните, как Васька Пепел ненавидел хозяина ночлежки?
– Нет, не помню и Ваську Пепла не знаю, в картотеке не значится. Так ваш приятель водил в дом босяков? Вы думаете, поджог?
– Я сожалею, ваше благородие, – забормотал Холомков, – что вам не удастся проверить правильность моих показаний, если господин Крачковский погиб в огне... Может быть, вы будете столь любезны, что возьмете у меня саквояж господина Коровкина и вручите его, разумеется, с моими извинениями, хозяину? Как странно, – заметил он, придав своему красивому лицу философское выражение, – что от умерших людей остаются в памяти лишь последние слова... Иногда очень глупые... Вот я, например, всю оставшуюся жизнь буду ломать голову над тем, почему Крачковский говорил, что больше всего на свете боится бараньих костей...
– Что? – Вирхов пристально посмотрел в печальные глаза красавца.
– Глупо, конечно, – покачал головой Холомков. – Я еще понимаю, когда он говорит о ножке прекрасной полячки, но бараньи кости...
– А как фамилия полячки? – В глазах Вирхова вспыхнул неподдельный интерес.
– Не могу знать, – сказал Холомков, – порядочные мужчины, а именно таковым был покойный господин Крачковский, не разглашают имена дам своего сердца.
Вирхов поморщился и отвернулся к пожарищу.
Часа два наблюдал Холомков, томящийся в обществе облаченных в штатское сотрудников полиции, как доблестные пожарные усмиряли огненную стихию. Наконец все было кончено. Вирхов послал кандидата выяснить, что обнаружено на пепелище.
Павел Миронович Тернов вернулся к начальнику и отрапортовал:
– Всем жильцам, находящимся дома, удалось покинуть горящее помещение. Отсутствовавшие в этот час – по причине нахождения на службе или в увеселительных заведениях – начинают возвращаться к пепелищу. Лишь в одной из квартир второго этажа, где, очевидно, и находился очаг возгорания, обнаружен обгоревший мужской труп. Согласно показаниям дворника, квартиру снимал господин Крачковский.
Итак, господин Крачковский никаких показаний более дать не мог, ибо был мертв.
Карл Иванович освободил Холомкова от саквояжа, перепоручив кандидату Тернову беречь важный для следствия предмет как зеницу ока и в целости и сохранности доставить на Литейный. Самого Илью Михайловича Вирхов отпустил, но велел в письменном виде изложить все, известное тому о Крачковском, и представить ему свои записки завтра.
Следователь пребывал в величайшем нетерпении – он спешил на Литейный. Тому были причины, но покинуть пожарище, не переговорив с бравым брандмейстером, он не мог. Опытный пожарный подозревал, что возгорание не обошлось без керосина, – скорее всего, небрежное обращение с плохо заправленной лампой, – но наверняка ничего не утверждал. Вирхов, прихватив с собой кандидата, помчался на службу. Он надеялся, что его дотошный письмоводитель сумел выполнить поручение своего начальника, – Вирхов, выйдя из квартиры Придворова, послал курьера на Литейный с приказом мобилизовать наружную полицию для розыска дерзкого бродяги Ваньки Попова, то бишь спившегося публициста прошлого века Адриана Ураганова и его отпрыска Клавки. Важно было поговорить с взятым с пылу с жару бродягой.
В кабинете кандидат поставил на столик саквояж доктора Коровкина, а Вирхов скинул шинель и фуражку, отер лоб платком и глянул на письмоводителя.
Письмоводитель, доложил:
– Ваньку Попова разыскать пока не удалось, а его мальчишку Клавку отыскали быстро, прибился малец к шайке вяземских щипачей, промышляет вблизи Сенной по мелочам. Сидит теперь у нас, струхнувший, сопли размазывает.
– Веди его сюда, – велел Вирхов, – только заставь умыться сначала. Мне здесь зараза ни к чему.
Вскоре перед грозным взором следователя Вирхова предстал мальчишка лет одиннадцати, еще не избавившийся от следов детского рахита, обросший мелкими черными кудрями, свалянными до состояния пакли, с огромным слюнявым ртом. Мальчишка был одет в бесформенный пиджак, замызганную косоворотку, первоначальный цвет которой определить не представлялось возможным, в порты с бахромой по низу широких брючин.
Вирхов изучающим взглядом смотрел на мальца, нервно переступавшего по полу босыми ногами, и видел, что малолетний воришка перепуган до смерти.
– Почему ходишь без обуви? – угрожающе возвысил голос следователь.
– Так что ж здесь опорки-то без толку стаптывать, и так не холодно и чисто, – захлопал глазами растерявшийся мальчишка. – Но если вы велите, могу надеть, они у меня тут, за пазухой...
Вирхов не торопился продолжать разговор – он понимал, что фирменный его метод «буря и натиск» здесь не годится.
– Вот что, Клавдий Иваныч, – спросил он, – где твой единокровный родитель?
Услышав впервые в жизни обращение по имени и отчеству, Клавка задрожал.
– Не знаю, господин начальник, сегодня не видел еще, может, хоронится на кладбище...
– Тьфу ты! – в сердцах крякнул Вирхов, вспомнив, что павший пламенный публицист облюбовал для летнего житья склепы. – Но ты понимаешь, паршивец ты такой, что попал в хороший переплет?
– Нет, не понимаю, – пролепетал Клавка.
– Сейчас будешь экспертизу проходить. Понял? Снимем с тебя отпечатки!
– Нет, не надо! – завопил в ужасе Клавка. – Не надо, я боюсь! Не мучайте меня!
– Да что ты так голосишь? – прервал его Вирхов. – Уймись. Процедура простая... Сейчас принесут фарфоровые дощечки и красящую жидкость...
– Нет, нет, не хочу, пустите меня отсюда! – продолжая кричать, мальчишка бросился к дверям, но кандидат Тернов ловко его перехватил.
– Нет, не трогайте меня, – орал воришка и вдруг, вырвавшись из рук кандидата, упал на колени и пополз от дверей к Вирхову. – Я и так во всем признаюсь, и так все расскажу, только пощадите, смилуйтесь, господин начальник.
– Встать! – рявкнул из-за стола Вирхов и сам поднялся, упершись кулаками о зеленое сукно столешницы. – Молчать!
Мальчишка вскочил, боясь еще более прогневать разъярившегося хозяина кабинета.
Выдержав длительную паузу, Вирхов опустился в кресло и сказал уже тихо и спокойно:
– Признавайся во всем. Я слушаю.
Клавка, казалось, обрадовался, что избежал чего-то ужасного, называемого заморским словом «эк- пи-ри-за», которое само по себе похоже на ядовитую змею, и начал тараторить:
– Все скажу как на духу, господин начальник... Сирота я никому не нужная, вот и пристал к ремеслу воровскому... Где кусок хлеба стырить, где одежонку беспризорную... Виноват, признаюсь и раскаиваюсь, а все остальное – не с меня спрашивайте, а с папаши моего, он во всем и виноват, он меня и надоумил... Заставил, грозил каждый день пороть розгами да головой вниз в Обводный канал окунать, чтобы я дерьма нахлебался... Пришлось покориться отцовской воле, да еще за каждое дело мне гривенник перепадал.
– Про какое дело ты говоришь? – устало уточнил Вирхов.
– Как про какое? Про пожар, что я учинил с помощью керосина, – уж не знаю, где отец его доставал, а только сам давал мне каждый раз бутылку и все объяснял...
– О каком пожаре ты говоришь? – напрягся Вирхов.
– Да обо всех, господин следователь, обо всех! – причитал обезумевший от ужаса малец. – И на
