— У тебя воспалённые глаза, — сказал Трита, вглядевшись в лицо своего молодого товарища. — Э, да у тебя лихорадка! Давай-ка ложись.
Дадхъянч не сопротивлялся. Пожар, бушевавший внутри молодого тела, вдруг дал издушину, выйдя наружу. Когда лихорадка заполыхала снаружи, дышать сразу стало легче.
Ночью Дадхъянчу сделалось совсем плохо. Его мучил жар. Молодому риши грезилась пылающая вода и раскалённые докрасна камни. Горело всё вокруг, и даже небо. Огненный ветер поднимался от кусков чёрного камня, усыпавших обожжённую землю.
— Посмотри вглубь самого себя, — зловеще рокотал Трита, склонившись над Дадхъянчем и напрягая голос. — Ты должен увидеть пятый элемент. Пятую стихию. Ты должен увидеть.
Куда девалась его дурашливая безобидность?
Дадхъянч застонал. Трита принялся наседать на беспамятного с новой силой:
— Посмотри на пятую стихию. Какая она… Скажи, что ты видишь?
Сухие губы Дадхъянча тронули воздух.
— Ну! — заволновался Трита.
— Каждый арийский брахман говорит.., — вдруг прошептал молодой риши, — о семи его языках… о семи языках Агни 2 … Но кто назовёт их поимённо?
— Причём тут Агни? — всплеснул руками Трита. Но Дадхъянч прокладывал дорогу словам, порождённым его пылающей безрассудочностью:
— Вот их имена: механический… тепловой… электрический… магнитный… лучистый… химический… атомный…
— Бредит, — решил Трита, не разбирая языка другой эпохи. — Почище меня. Должно быть, что-то не заладилось. А насчёт имён Агни, зачем мне они? Я же не агнидх какой-нибудь! Зачем мне те имена, что создала болезнь этого молодчика?
Дадхъянч замолчал, провалившись в тяжёлое, немое беспамятство. Пророк смотрел на свою безвольную жертву и отчётливо понимал, что другого такого случая не будет. Этот — единственный и последний. Возможно, попытку следовало начать сначала. Возможно. Но снёс бы её молодой риши или нет, предстояло сейчас решать совести Триты.
— Человек — это разум и совесть! — громко заявил сумасшедший пророк и оставил Дадхъянча в покое.
О пятой стихии Трита так и не узнал. Он ещё немного поворожил над лежащим и вздохнув принялся растирать свои снадобья. Перемешивая листвяную кашу с измельчённой высушкой.
Не всякое растение пригодно сухим для врачевания. Трита вообще предпочитал вяленые травы. И поменьше воды для отвара. Ведь растение состояло не из этой жидкости. Его корни преобразовали жидкость в сок. Сок и должен лечить, а не вода, в которой выварили сухую шкуру мумифицированной зелени.
Не бывает одинаковых болезней. Ведь не бывает же одинаковых людей. Они только с виду похожи. Как и болезни, у которых общие свойства, но различные особенности. Потому не могло быть и одинаковых снадобий.
Трита был большой умелец на эти штуки. Он неторопливо ощупал больного и, убедившись, что лихорадка не забралась тому под кожу, стал отводить жар. Кислое снимает его хорошо.
Дадхъянча пришлось омывать. Летом бы мудрец убил этот огонь листьями, свойства которых знал только он. Тело обкладывают такими листьями, и они начинают белеть, освобождая больного от жара.
Впрочем, может быть и не только Трита знал про эти листья. Ему не приходилось ни с кем обсуждать вопросы своей медицинской практики.
Трита быстро поставил Дадхъянча на ноги. Уже через два дня молодой риши мог подниматься с лежанки. Мудрец всё-таки выказал способ своего добывания еды. Он лечил вайшей по деревням. Не брезговал врачевать и скотину, хаживая на отёлы и к чахлому молодняку.
Болезнь Дадхъянча только добавила ему отчуждения от Триты. Дадхъянч не мог справиться с мыслью, что они слишком различимы. Достоинством. Если Трита целый день валялся на соломе, это значило только то, что мудрец приводит в порядок свои мысли. Если Дадхъянч вдруг перелёживал по утрам, это означало другое. Не более того, что он просто лентяй и бездельник. Так думал сам молодой риши. Он сравнивал себя с Тритой и находил, что ему, Дадхъянчу, не хватает то смелости мысли, уверенности в себе и напора, то вызова, свежести и нахальства. Всего того, чем обладал лысый пророк из колодца.
Дадхъянч сравнивал и тем совершал ошибку. Однажды эта ошибка переросла сопротивление здравого смысла, дав чувствам молодого человека действовать по собственному усмотрению.
— Я ухожу, — сказал Дадхъянч ничего не подозревавшему товарищу. Трита молчал. В его взгляде появились краски пренебрежения. Те, что отличали эти глаза от других на площади возле колодца. Трита наконец воспринял интонации души Дадхъянча. Не оставил их без ответа.
— Иди, — только и сказал мудрец. Дадхъянч виновато заглянул ему в лицо.
— Ничего не надо объяснять, — попросил Трита.
— А я и не объясняю, — вздохнул Дадхъянч, взял свёрнутую накануне суму и вышел из хижины.
Вокруг всё было белым-бело. Молодой риши онемел. Он никогда не видел падающего снега. Он не видел снега просто потому, что раньше снег не выпадал в долинах. Дадхъянч хотел позвать Триту, но решил, что мудрец неверно истолкует его порыв. Истолкует как слабость. «Сам увидит», — решил молодой человек и побрёл к перевалу.
Снег лежал рыхлой водянистой кашей. Снизу она уже оплывала талой раскисеныо. Кожаные обмотки на ногах Дадхъянча скоро совсем отсырели и он стал подумывать о костре. За перевалом, на широком плече горы, приютилась деревня скотопасов. Другая деревня была выше, у самых скал. В том краю, где густовало варево туманов и всегда царил сумрак. «Как там люди живут? — думал Дадхъянч. — И что они там забыли?»
Трита однажды сказал: «Для того чтобы иметь пастбища, границу жизни следует унести на скалы.» Дадхъянч воспринял это утверждение как привычную для Триты чудину. Но мудрец подвёл свой вывод под простое и разумное объяснение. Он сказал, что пространство жизни не должно начинаться с порога, о который демон вытирает ноги. Дадхъянч согласился. Правда, молодой риши не захотел бы сам жить на скалах.
Ходу до ближайшей деревни было с полдня. Из-за снега. Дадхъянч получил возможность изобрести способ доказательства своей необходимости для этих людей. Чтобы получить кров и еду. Лечить он не умел. Предстоящего по судьбе не знал. Оставалось только развлекать слушателей байками о приключениях богов. Со всеми подробностями. Которых, должно быть, не знали и сами боги. Впрочем, им и не нужно было это знать.
Молодой риши забрался в снежную нехожень. Каждый шаг его вторжения равнина принимала с боем. Хлюпал расплавленный снег. Равнина втягивала в себя человека, изматывая и угнетая его. Словно цветь-охотник, завлекавший крошечного мотылька в смертоносную пучину своего хищного покоя. Чтобы сожрать пришельца, сомкнув над жертвой лепестки.
Дадхъянч отдышался. Его снова подпекал жар. Дадхъянч подумал, что он рано ушёл из дому. Не окрепнув как следует после болезни. Он поднял глаза на бескрайнюю снеговую пустошь и двинулся дальше. Разгребать пожиравшую его топь.
Прорываясь из тишины, вдруг налетел ветер. Сырой и пахучий. Пахнувший талым снегом. Его пьяная развольня одуряла Дадхъянча. Риши опустил голову. Ветер зашевелил равнину, подняв снежный разметай. Началась буря. Настоящая буря! Дадхъянч пятился, кутаясь в отвороты козьей меховины. Одежда не спасала. Мокрым снегом залепило лицо. Дадхъянч клонился всё ниже и ниже, пока совсем не припал на колени и не зарылся в снег лицом.
Дадхъянч не догадывался, что, едва дух арийца угнетён, на свет появляется демон. Всегда. Кто- нибудь из их гнусной камарильи.
Дадхъянч этого не знал. И он увидел демона, оторвав взгляд от снега. Посреди бешеного раздува снежных брызг стоял человек и смотрел на муки молодого риши. Человек этот вовсе не совпадал с образом демона, каким его обычно видят глаза арийца. Он рядился в белую одежду и в белую кожу. Во внешнее
