людей значило потерять их. Всё нужно было делать на одном дыхании, и потому рассказ Индры приковал внимание собравшихся не меньшим интересом, чем бой в поле. Впрочем, бой продолжался. Он перетёк в другое русло.
— Мы не станем пятиться! — яростно начал Индра, ещё не зная, о чём говорить. — Мы не станем пятиться потому, что, отступая хоть на шаг, отдаём противнику пространство своей воли, духа, достоинства, жизненной меры. Это и есть нравственное превосходство. Плотность нашего духа не позволяет сжимать это жизненное пространство. Примиряться с ролью чьей-то дичи. Понимаете?
Люди пока не понимали смысла этих слов, но дружно приветствовали высказывания Индры. Он продолжал, заряжаясь от собственных мыслей:
— Как бы ни было высоко искусство защиты, оно всегда ущемлено беспечностью или ротозейством. Ибо иметь противника, видеть противника и допустить нападение — непростительно для арийца. Знаете, в чём беда ваших вождей?
Люди напряглись в тревожном ожидании ответа.
— Они не могут дать вам достойного врага. Потому что за существом этой проблемы стоит только их собственный разлад с действительностью. Несовершенство, которое они пытаются скрыть от вас. Но чем больше они его скрывают, чем больше они вошкаются в своих надуманных бедах, тем оно более очевидно. Их несовершенство.
Что они вкладывают в понятие «враг»? Жадность вайшей? Властные амбиции своих противников из других кланов? Может быть, ваше собственное взаимное нетерпение друг к другу? Ну не стыдно ли! У арийцев нет
— А кто наши враги? — вдруг спросила молодая женщина, похожая на весеннее солнце в горах. В её вопросе, пожалуй, звучало не столько любопытство, сколько вызов Индре.
— Наш враг — Демон. Оборотень-ракшас.
Наступила мёртвая тишина. Все смотрели на Индру, затаив дыхание.
— Он живёт за счёт нас, потому что питается нашим трудом, нашими достижениями и открытиями, — продолжал воин. — Его вооружает наше равнодушие, слабость, нерешительность и глупость. Да, глупость. Может быть, кого-то покоробит такое высказывание, но я ещё раз повторю: глупость. Ибо равнодушие ко всему в момент передела мира и есть глупость!
Глупость арийца — духовная пища ракшаса. А примирение — форма этой глупости.
— Разве примирение не может быть формой борьбы? — снова перебила Индру молодая женщина.
— Может, — воин внимательно посмотрел на прекословщицу. — Конечно, может. У бхригов я убил демона, пытавшегося
Ариец типичен, ибо благороден. Так же типичен, как и демон-ракшас, что общеподобно уродлив. И не только внешне. Мышлением, поведением, нравом. В нашей типичности нет места мелкому коварству слабосильных инстинктов. Потому что для нас борьба есть способ объединения наивысших человеческих достоинств, тогда как для ракшаса она — только демонстрация всех человеческих недостатков.
Когда вы слышите призывы о равенстве и братстве, когда вас тянут к смирению и покаянию, когда вынуждают искать врага среди вас же самих, навязывая какую-нибудь подходящую для этого идею, будьте уверены — это голос пучеглазого, носатого Оборотня, воротящего свою гнилую мораль на вашей наивности или глупости.
Наивность и глупость арийцев будет усердно вскармливаться им, поскольку никаким другим способом ракшас не осилит «благородных».
— Значит, ты предлагаешь нам врага, для того чтобы лучше познать собственное несовершенство? — спросила единственная собеседница воина.
— Почему, даже когда женщина понимает, о чём идёт речь, её коварство должно превращать её в дуру? — ответил Индра, вызвав неровный смех у собравшихся. Спорщица вспыхнула, но постаралась не подавать виду.
— Наверно, потому, что иной героизм потребен мужчине, чтобы не выглядеть глупо, — спокойно ответила она.
— Замолчи, Шачи, — вмешался Кутса. — Тебе уже мало одного только Пуломана, хочешь замучить спорами всех марутов.
— А я не боюсь выглядеть глупо, — продолжил Индра. — Ибо выглядеть глупо в глазах дурака и значит — что-то иметь в голове!
Когда перенасыщенные появившимися идеями горожане стали разбредаться по домам, к Индре подошёл кумара-рита.
— Страшнее бабы зверя нет! — сказал он тихо, чтобы Шачи ненароком не услышала.
— Это её сегодня кто-то ругал?
— Её. Отец ругал. Она отвергает всех женихов, считая его выбор недостойным себя.
— А он что считает? — спросил Индра равнодушно.
— Что одиночество женщины в этом возрасте, если она, конечно, не больна, позорно.
— Традиционалист.
— Что? — не понял бывший командир.
— Сторонник популярных заблуждений.
— Ты думаешь?
— Подожди. Шачи? Кажется, я помню её по детству.
— Ты показывал мне свой лук, — вмешалась в разговор внезапно появившаяся женщина. Кумара- рита сразу попытался найти себе заботу на стороне.
Шачи смотрела на пришельца вовсе невраждебно. Даже дружелюбно. Что позволило ему предположить:
— Спор — это твоя манера общаться с людьми?
— Скорее, выявлять их пороки.
— Зачем выявлять пороки тогда, когда ты не в состоянии их исправить? — риторически спросил Индра.
— На фоне чужих пороков виднее собственное совершенство! — гордо ответила Шачи. То ли шутя, то ли серьёзно. Воин задумчиво посмотрел на эту самоуверенность. Она была прекрасна. Слишком красива, чтобы выглядеть живой и настоящей.
— Ты, наверно, любишь собственное совершенство? — спросил он почти без иронии.
— Знаю, о чём думаешь, — ответила светозарная спорщица. — Ты думаешь: «Вот самовлюблённая дура, которая никого не замечает вокруг. Она решила, что весь мир только для неё, а все остальные его обитатели — просто черви!»
— Я так не думаю, — тихо сказал Индра, махнув на прощание Кутсе рукой.
— А
Индра немного помолчал. Сказал почти равнодушно:
— Вот женщина, которая лучше других должна меня понять.
Шачи это понравилось. Было заметно.
— Ну, я пойду, — сказала она, озвучив таким образом — «для начала хватит».
Воин посмотрел ей вслед. Будто выстелил дорожку из весенних цветов.
Вбежавший во двор мальчишка закричал, размахивая для убедительности руками:
— Она сгорела!
Индра всё понял, но гонец решил уточнить:
— Колесница сгорела. Начали тушить траву и недоглядели.
Воин подошёл к уже переставшему удивляться Ашоке:
— Вернусь к бхригам. За новой колесницей.
— Только появился и уже уходишь? — спросил старик.
— Ненадолго. Теперь у меня много дел здесь.
