Юра почувствовал, что голова у него начинает кружиться от ее тихого дыхания, от тепла маленькой груди, от всего ее гибкого, горячего тела, прижавшегося к его ладоням.
Это было то самое, что он почувствовал сразу, когда впервые поцеловал ее: она, неопытная девочка, была так глубоко, так неудержимо страстна, и именно к нему страстна, что и сам он вспыхивал мгновенно, от одного прикосновения к ней.
Конечно, надо было восхититься ее нарядным платьем, и празднично накрытым столом, и елкой, и всем ее милым ожиданием, — но у него уже не было сил на то, чтобы говорить что-то, улыбаться… Он так хотел ее, так всю ее захотел сразу, не медля ни минуты, что руки у него задрожали, и весь он задрожал от нетерпения.
И Оля сразу почувствовала это, и тоже не стала задавать всех этих прелестных, кокетливых вопросов: как тебе нравится, а это, а это?.. Пока он, едва не отрывая пуговицы, расстегивал, сбрасывал на пол дубленку, стягивал свитер, она уже искала язычок «молнии» на его джинсах, помогала ему снять их скорее, скорее, обнимала его бедра, прижимаясь щекой, и одновременно тянула вниз свое блестящее платье, под которым были только кружевные черные трусики. Он едва с ума не сошел, увидев ее голое смуглое тело с этой узкой полосочкой…
Вся она была тоненькая, маленькая, но совсем не хрупкая — наоборот, гибкая, как стебель актинидии, и обнимала его всем телом, отдавалась ему вся, как он и хотел.
Это даже в первый раз было так, в первый вечер, когда Юра привел ее к себе после рыбалки и думал, как бы не напугать своим порывом — довольно грубым, он сам это чувствовал. Но она и тогда совсем не испугалась, и тогда отдалась ему безоглядно и мгновенно, чуть не на пороге, он еле успел до дивана с нею дойти.
И даже когда он догадался, что ей становится больно, и попытался приостановить себя, быть хоть немного нежнее, осторожнее, — она, почувствовав эту его попытку, покачала головой быстро и отрицающе, прильнула к нему еще горячее, еще крепче — и он больше не пытался сдерживаться.
И теперь Оля ответила на его желание так, как он ожидал. Даже стон ее, когда он наконец освободился от одежды и упал на нее сверху, вдавил в диван, был такой, как ему хотелось услышать, — ничем не сдерживаемый стон желания. Он и сам застонал, хотя еще только прикоснулся к ней, еще не успел даже развести ее ноги — стройные, довольно длинные для ее маленького роста.
Юра не мог понять: успела ли она привыкнуть, приладиться к нему за неделю, или с самого начала ей было хорошо? Да это было теперь и неважно… Ей было хорошо — он безошибочно чувствовал по ее коротким вскрикам, и по тому, как вся она вдруг натягивалась, словно леска, и по сжимающему биенью вокруг его напрягшейся, погруженной в ее тело плоти… Наверное, действительно привыкла, почувствовала его: Юра оторваться от нее не мог всю эту неделю — к счастью, почти свободную от ночных дежурств. Ночами они не спали совсем, и выдался даже один день, когда оба были свободны, и в этот день они, кажется, тоже не вставали с постели.
На работе Гринев ходил как сомнамбула и думал только о том, как вернется домой, а там будет она, и вся она будет для него… И знал, что Оля тоже ждет сейчас минуты, когда он войдет, и обнимет, и вздрогнет от желания…
Оказывается, она и диван успела раскинуть, пока он раздевался. Задыхаясь, Юра перекатился на спину, посадил Олю на себя. Теперь она раскачивалась над ним, как цветок на гибком стебле, а он чувствовал, что готов до бесконечности оставаться у нее внутри, изнемогая, и чтобы волны наслаждения поднимались и опадали в такт ее движениям…
Он то брал в ладони ее грудь; едва удерживая себя от того, чтобы не сжать изо всех сил, — так мало ему было простого прикосновения к ней — то снова опускал руки на ее колышущиеся бедра.
Иногда, не переставая двигаться на нем, Оля наклонялась к его груди, целовала ее, ласкала языком, потом слегка покусывала его подбородок, приникала к губам… Ее спина при этом как-то особенно выгибалась, и он совсем с ума сходил от ее изгиба под своими ладонями, от движений ее твердого языка, осторожного прикосновения острых и нежных зубов.
«Если бы она вот так губами, зубами сейчас…» — вдруг мелькнуло у него в голове.
Но тут же он почувствовал, что не в силах больше удерживать то, что рвалось у него изнутри. Судорога прошла по его телу — и, ощутив ее, Оля сразу упала ему на грудь, и обнимала его плечи все время, пока их сводила эта сладкая судорога, и коленями сжимала его бедра, словно помогая им приподниматься, вбиваться в нее, внутрь ее, резкими, неудержимыми ударами.
Пот выступил у Юры на лбу крупными каплями; Оля целовала его лоб, губами их собирая. Волна его желания спала — правда, он уже знал, что ненадолго. Но пока его страсть была удовлетворена, и Оля опять делала именно то, чего ему хотелось: была уже не страстна, а нежна с ним, уставшим…
— Милая ты моя, — наконец произнес Юра, обнимая ее, пригибая ее голову к своему плечу, ему всегда было немного стыдно, что он ни слова не может ей сказать в горячечные минуты. — Спасибо, девочка ты моя милая. Я и думать не мог, что так будет с тобой… Такая ты маленькая была, такая смущенная — и вдруг…
Оля приподняла голову от его плеча, заглянула ему в глаза.
— Почему? — спросила она растерянно и почти испуганно. — Почему ты так говоришь, Юра? Ты думаешь, я до тебя с кем-то научилась?
Юра не выдержал и расхохотался над ее словами, а еще больше — над ее испуганным тоном.
— Не думаю, не думаю. — Он ласково, успокаивающе погладил ее по плечу. — Да это и неважно, Оленька.
— Как же неважно? — Оля покачала головой так серьезно, что он снова улыбнулся. — Если мужчина — неважно, а если женщина, то очень даже важно.
— Ну и стол! — наконец вспомнил Юра и сел на диване. — Ну и стол, ну и елка, ну и платье! Я просто остолбенел, когда увидел.
— Правда? — обрадовалась Оля.
Цвет ее смуглого лица не менялся, когда она радовалась или смущалась, но легко было распознать по интонациям: вот сейчас она покраснела, вся зарделась.
— Конечно, правда, — подтвердил он. — Ну-ка, бесстыдница моя, надевай свое платье умопомрачительное и давай с тобой выпьем за Новый год!
Ему было хорошо, легко, ему было почти весело. Он чувствовал благодарность к этой ласковой и страстной девочке — за ее безоглядную преданность и любовь, за то, что с нею наконец исчезло у него ощущение нечистоты, грубости в отношениях с женщинами, которое так мучило его все последние годы.
Оля подхватила свое платье и убежала в ванную. Там зашумела вода, зазвучал ее тоненький голос. Она напевала какую-то веселую песенку, слов которой Юра не смог разобрать, рассеянно к ним прислушиваясь.
— Что это ты пела? — спросил он, когда Оля вернулась. — По-корейски что-нибудь?
— Нет, — ответила она. — По-русски. Про стюардессу.
— Высоцкого? — удивился он.
— Нет, про стюардессу по имени Жанна. «Ангел мой неземной, ты повсюду со мной, стюардесса по имени Жанна», — пропела она тоненьким своим голоском. — А ты разве не слышал эту песню? Ее часто по радио передают.
— Не слышал, ангел мой неземной. — Невозможно было сдержать улыбку при виде этой ее милой серьезности! — Просто не прислушивался, наверное. А по-корейски можешь спеть?
Не-а… — Сожаление выразилась на ее лице оттого, что она не может исполнить его пустячную просьбу. — У меня бабушка очень много знает корейских песен, а мама уже поменьше, а я и совсем не знаю… Не научилась!
— Ну и ладно, — махнул рукой Юра. — Садись, я сейчас.
Пока он мылся, переодевался в приготовленные для него брюки и свежую рубашку, Оля зажгла свечи на столе.
— И подсвечники еще! — вернувшись, изумился Юра. — Хрустальные, что ли? Необыкновенная ты все-таки девочка…
— Почему? — снова удивилась она.
