— Ты поосторожней там, в Гиссаре-то, — сказал Гринев. — Следи хоть, чтоб плиты на голову не падали.
Какие там плиты, — махнул рукой Борис. — Там же кишлаки, ишаки, сакли. Как-нибудь… Да, а девушка твоя как? — вспомнил он.
— Какая моя девушка? — притворился Гринев.
— Известно какая — которую ты в больницу на ручках отнес, — хитро усмехнулся Борька. — Красивая, между прочим, девушка…
— Когда это ты успел разглядеть? — привычно поразился Юра, вспомнив, как самозабвенно долбил тогда Борька нависшую над ним плиту.
— Ну, красивую-то девушку сразу разглядишь, — резонно заметил Годунов. — Живая она?
— Была живая, — кивнул Юра. — В тот же день в Москву отправили.
— А наверху умерла, — сказал Борис; знакомая темная тень мелькнула по его только что веселому лицу. — Та, что камешком стучала. Еще теплая была, когда продолбились. А мальчик с ней лежал, годика три, тот давно закоченел. Сын ее, наверно…
Девушка, имени которой Юра так и не узнал, действительно была жива. Правда, она не приходила больше в сознание, и непонятно было, что с ней — кома, травматический шок?
— Я бы не рисковал, Юрий Валентинович, — покачал головой Ларцев, осмотревший девушку сразу, как только Гринев принес ее в больницу. — Жалко, я понимаю, но лучше все-таки отнять ей кисти, правую уж точно. Береженого Бог бережет!
— Но ведь сегодня самолет, — напомнил Юра. — Я бы тоже не задумывался, если бы не это, Андрей Семенович!
— Это, конечно, шанс… — задумчиво протянул Ларцев. — Что ж, Юрий Валентинович, рискнем, — наконец решил он. — Повезем так, а дома уж попытаемся. Хорошая тема будет вам для диссертации, а? — улыбнулся он напоследок.
Меньше всего Юра думал сейчас о диссертации. Дико прозвучало здесь для него это слово.
Он заглянул в палату, в которую положили неизвестную девушку, незадолго до отправки. Поспать ему так и не пришлось, но об этом он забыл. Большинство людей находились в эти дни в таком состоянии, что просто не чувствовали усталости, голода и прочих физиологических неудобств; все было сметено мощным нервным подъемом.
Девушка лежала у окна, голова ее была отвернута, лицо сливалось с подушкой, только краснела промытая ссадина на виске. Прозрачная трубочка тянулась от капельницы к ее плечу, к подключичному катетеру. Юра пробрался по узким проходам между кроватями, остановился над нею.
Она так странно притягивала его, он сам не мог объяснить себе этого притяжения! Наверное, дело было в том, что он держал ее на руках в те, первые минуты, что он пережил этот первый страх за нее, за ее угасающую жизнь.
И вот теперь он смотрел на ее лицо и радовался, что в нем, неподвижном, все-таки не чувствуется больше ужасной мертвенности черт.
Черты ее лица были привлекательны и сами по себе, независимо от Юриной тревоги за нее. Девушка была молода, ему не показалось сгоряча. И эта прелесть ее молодости так усилилась близостью смерти, стала такой пронзительной, что Гринев глаз не мог отвести от ее высокого белого лба, мягкого абриса щек, темных теней под глазами — то ли от перенесенных страданий, то ли просто от длинных густых ресниц…
Ему хотелось знать, как ее зовут, чтобы найти ее в Москве. Но вместе с тем он понимал, что найдет эту девушку, даже не зная имени: по тому чувству, которое охватывало его при взгляде на нее.
«Да ее же в Склиф отвезут, какие поиски!» — напомнил он себе, почему-то стараясь отогнать свои странные мысли.
— Она и сейчас живая, надеюсь, — повторил он, глядя мимо Бориса. — Завтра узнаю…
На работу Гринев вышел на следующий день по возвращении. А если б можно было, так и остался бы в больнице, куда прямо из аэропорта приехал с ранеными. Но пострадавших приняли в приемном покое, а его отвезли домой на той же «Скорой».
— Круто вам пришлось, — заметил шофер, едва взглянув на Гринева. — Не рвитесь уж теперь, доктор, отдохнуть вам надо. Выпить, отоспаться, в ванне отлежаться…
К собственному удивлению, Юра не чувствовал ничего, что должен чувствовать человек, вернувшийся из такого пекла. Ему не хотелось отмокнуть в горячей ванне, отоспаться в чистой постели, наесться домашней еды. Он и ел-то только для того, чтобы не обидеть маму.
Надя то и дело выходила из кухни, где что-то шкворчало и пахло, в комнату, где Юра сидел в глубоком старом кресле, которое бабушка Миля всегда называла вольтеровским, хотя, кажется, вольтеровское кресло должно было выглядеть как-то иначе.
— Что тебе еще дать, Юрочка? — спрашивала мама, прикасаясь к его мокрым волосам неповторимым своим движением, которое он знал и любил раньше, чем помнил себя. — Еще выпьешь бульону?
Бульону ему не хотелось — даже маминого, крепкого и ароматного; он и одну чашку едва в себя влил.
— Лучше водки, мам, — сказал он, виновато улыбаясь.
Хрустальный графинчик с водкой, стоящий перед ним на столике, был уже пуст, а желанное освобождение так и не наступало.
— Ева еще принесет сейчас, — кивнула Надя. — Наверно, нету в нашем магазине.
По дороге Юра попросил шофера остановиться у табачного киоска — сигареты, купленные в ереванском аэропорту, давно кончились — и вздрогнул, едва ступив на асфальт.
Кругом шумели машины, громко разговаривали люди, слышались все звуки большого, живого, родного его города, его Москвы, такие знакомые и любимые. А он стоял посреди улицы и слушал, как утробно вздрагивает асфальт, и не мог понять, что же это за гул такой, откуда он исходит, что сейчас произойдет? Пока не догадался наконец, что это просто линия метро проходит где-то рядом…
«Скорее бы на работу, — с тоской подумал Юра. — А сегодня уснуть бы, и ничего больше не надо».
«Свою» девушку Гринев увидел в первое же утро, во время обхода.
Во второй травматологии лежали девятнадцать тяжелых из Армении, и почти все с ампутациями. По коридору то и дело сновали черноглазые, черноволосые женщины с кастрюльками и сковородками — из кухни в палаты и обратно.
Присутствие родственников всегда поощрялось, хотя и создавало, конечно, некоторые неудобства, особенно когда те норовили принести болезным бутылочку-другую «от стресса» или прорваться к больному всей семьей во время карантина.
Но в этом вопросе заведующий второй травмой Светонин имел твердую позицию.
— Надо же понимать, кто у нас лежит, — говорил Генрих Александрович. — И каково им, и в каком состоянии родственники находятся. А то я тут недавно выхожу из реанимации, под дверью женщина стоит, плачет, а на нее уборщица орет: отойди, мол, не видишь, полы мою! Как будто та сюда от нечего делать забежала…
Армянские женщины сновали с кастрюльками, переговаривались гортанными голосами, катили к перевязочной каталки со своими и чужими больными, выносили судна, совали шоколадки медсестрам, что- то рассказывали врачам, плакали…
Шла обычная больничная жизнь, и в этой обычной жизни Юра увидел свою девушку.
Он не ошибся тогда, в Ленинакане, когда подумал, что узнает ее не по имени и даже не по лицу, а по своему чувству. Она лежала в шестой палате у окна, и он узнал ее сразу, как только открыл дверь.
Завотделением пытался объясниться с сухонькой старушкой, лежащей у входа. Старушка не говорила по-русски, молодая женщина с соседней кровати переводила, тоже подбирая русские слова, другие наперебой подсказывали, и от всего этого в палате поднялся легкий галдеж Гринев прошел через всю палату и остановился у ее кровати. Она немного переменилась за то время, что прошло после Ленинакана. и он не сразу понял, в чем состоит перемена. То, что он почувствовал при виде ее, осталось неизменным.
