«Волосы короткие, — наконец догадался Юра. — Ну конечно, волосы у нее спутались, пришлось остричь. Кому здесь было ее расчесывать?»
— Здравствуйте, — сказал он. — Вы меня не помните?
Девушка медленно подняла на него глаза, и он растерялся под ее взглядом, как мальчик.
Глаза у нее были — как у Царевны Лебеди на врубелевской картине. И точно так же казалось, что она никогда не отведет взгляд, всегда будет смотреть на тебя.
Брови разлетались до висков, и от этого лицо девушки выглядело одновременно суровым и беспечным.
Но глаза ее не были ни суровы, ни тем более беспечны; что-то совсем другое застыло в них. Это была такая полная, такая безысходная тоска, что невозможно было выдержать ее медленный взгляд исподлобья.
Девушка молчала.
— Не помните? — повторил Гринев, прямо глядя в черные провалы ее глаз. — Мы виделись с вами в Ленинакане. То есть это я вас видел, а вы, конечно, не помните, вы же без сознания были…
— Почему же, я помню, — произнесла она наконец. — Вы меня вытащили из-под завала, а потом надели свою куртку и отнесли в больницу. Я все хорошо помню, — повторила она, и лицо ее болезненно дрогнуло при этих словах.
— Моя фамилия Гринев, зовут Юрий Валентинович, — сказал он. — Я ваш палатный врач.
— Меня зовут Сона, — произнесла она таким тоном, каким отвечают английский урок. — Сона Туманян. Спасибо, что вы меня спасли.
Юра стоял в растерянности, не зная, что вообще можно говорить, глядя в эти мертвые глаза.
— Дайте я посмотрю ваши руки, — попросил он наконец. — Вам повезло, что сразу был самолет. Иначе пришлось бы…
— Да, повезло, — кивнула Сона, и глаза ее на мгновение вспыхнули, но таким горьким, таким нерадостным огоньком, что Юре стало не по себе. — Очень повезло.
Смотреть ее кисти под гипсом, собственно, не было особенного смысла. Но он все-таки осмотрел кончики ее пальцев, подержал загипсованные руки в своих руках и снова положил на одеяло. Сона при этом даже не взглянула на них, как будто это были какие-то отдельные, посторонние ей предметы.
— Скажите, что с моей мамой? — вдруг спросила она. — Здесь никто не знает… А вы знаете, я чувствую.
Кажется, это было единственное, что ее еще волновало: голос у нее переменился, когда она задала этот вопрос.
Юра молчал. Он понимал, что каждая лишняя секунда молчания уже является ответом, и все-таки не мог себя заставить сказать ей хоть что-нибудь.
«Пустая правда… — вдруг вспомнил он. — К чему она ей сейчас?»
— Здесь вашей мамы нет, — твердо произнес он. — Значит, надо будет искать, надо будет звонить, писать. Это все можно сделать, Сона! У вас есть еще родственники?
— Есть, — кивнула она. — Были… Тетя Света, мамина сестра, в том же доме жила, прямо над нами. Может быть, она жива? У нее сын Вазгенчик, три года. Вы ничего не слышали о них?
Она спрашивала быстро, лихорадочно, и больше не поднимала на него глаз. От этого с ума можно было сойти: еще, значит, и тетя с ребенком…
— Мы все это выясним в ближайшее время, — повторил Гринев. — А сейчас вам надо подумать о себе. Надо постараться…
— Зачем? — перебила она. — Постараться жить, так вы скажете, да? А зачем — вы не знаете?
— Ну, как… — не нашелся с ответом Юра. — Вы молодая женщина, у вас все впереди…
— Вы думаете? — усмехнулась Сона.
Светонин наконец подошел к ее кровати, спросил о самочувствии, она ответила, и Гринев вздохнул с облегчением, отойдя на шаг в сторону. Но взгляд ее все равно чувствовался, куда ни отойди.
О маме ее Юра, конечно, ничего выяснять не стал. А о тете на всякий случай послал запрос в Ереван через ЦК комсомола, как только Годунов вернулся из Таджикистана. Хотя по Сониному описанию было похоже, что ее тетя Света и братик Вазгенчик — те самые, к которым не успели пробиться наверх спасатели.
Он обо всех послал запрос: и о тете Свете, и о дяде Левоне, жившем на улице Кирова, и о семье дяди Левона, и о Тигране Самвеляне, о котором Сона сказала, что это ее жених.
Услышав про Тиграна, Юра невольно напрягся. Но, конечно, запрос послал и о нем — до глупостей ли!
Ответ пришел довольно быстро — видно, Борька ускорил, как и пообещал. Но, получив ответ, Юра подумал: лучше бы продлились их поиски хотя бы годик…
Не осталось никого — ни тети с сыном, ни дяди с его семьей, ни Тиграна. Отсюда, из Москвы, это могло показаться невозможным: столько народу, у одного Левона Аванесяна было пятеро детей, хоть кто- нибудь должен же был уцелеть! Но Юра-то помнил, что там творилось: многоэтажные дома скручивались спиралями, под развалинами находили только щепки от крупных вещей — от диванов, шкафов, пианино. И школу, в которой мертвые дети лежали целыми классами, он тоже помнил…
Но сообщить об этом Соне — нет, это было выше его сил! Когда он сказал, что послал запрос, что его друг из ЦК комсомола будет внимательно следить за этим делом, — она немного оживилась, даже щеки порозовели.
— Я вам очень-очень благодарна, — сказала Сона. — Я не знаю, как смогла бы сама, Юрий Валентинович, если бы не вы…
Сону, единственную из всей палаты, никто не приходил проведать. Правда, армянские родственницы ухаживали и за нею, наравне со своими больными кормили ее фруктами и свежим мясом с Центрального рынка. Но разве в этом было дело!
Гринев старался говорить с ней как можно больше и чаще, и никто не удивлялся, что палатный доктор задерживается возле Сониной кровати дольше, чем возле остальных. Несчастная девушка, такое горе, такое горе, вай мэ, найдется ли у нее кто-нибудь живой?
Но руки ее, к счастью, заживали хорошо, гораздо лучше и быстрее, чем можно было ожидать.
— Вот снимем вам гипс, Сона, — сказал Гринев однажды утром, — совсем по-другому себя почувствуете. Вы даже не представляете, какое это чудо, что руки удалось сохранить! Зря, думаете, студентов к вам водят? Да что там руки — как вы вообще выжили, это ведь чудо не меньшее! Голову ушибло, столько времени была сдавлена правая кисть, представляете, что это такое? Почки могли отказать, шока вы могли не выдержать — и все это позади, вы живы, и теперь…
— Скажите, Юрий Валентинович, они ведь двигаться уже не будут? — перебила она.
— Кто? — не понял Гринев.
— Кисти, пальцы — никогда?
Какие-то странные, едва ли не оживленные интонации прозвучали в ее голосе, и он насторожился.
Сона чувствовала себя гораздо лучше и во время обходов уже не лежала, а сидела на своей кровати, кутаясь в линялый больничный халат. И теперь она смотрела на него снизу, с кровати — лихорадочным исподлобья взглядом.
Она говорила по-русски очень грамотно и правильно; Юре даже в Москве не часто приходилось слышать такую красивую, словно с давних времен сохранившуюся речь. Только певуче-вопросительные интонации да манера строить фразу отличались от московского говора. Впрочем, он еще в Ленинакане заметил, что в интеллигентных семьях по-русски часто говорят очень правильно.
— Возможно, не так, как раньше, — осторожно сказал он. — Может быть, пальцы вообще… не очень хорошо будут двигаться. Но уверяю вас, по сравнению с тем, что могло быть, это такие пустяки! Ну, будете немного больше времени тратить на бытовые подробности, это же так…
Тут он осекся, заметив, как жутко сверкнули ее глаза, — и тут же погасли.
— Это что-то значит для вас, Сона? — тихо спросил Гринев. — Ваши пальцы?.. Больше, чем я мог предполагать?
