В пятницу вечером Гринев уходил домой рано. Конечно, только в эту пятницу, просто совпало так, что не было у него дежурства, не было и особенно тяжелых больных, с которыми пришлось бы задержаться. И он уходил с работы в половине восьмого.
На лестничной площадке восьмого этажа дым стоял сизой стеной: здесь курили и ходячие больные, и врачи, и родственники. Проходя сквозь этот застоявшийся дым, Гринев не сразу заметил, что кто-то сидит на подоконнике. А заметив краем глаза, присмотрелся и остановился.
— Зачем вы здесь сидите, Сона? — спросил он. — Дует из окна.
— Не в палате же мне курить, — резким, вызывающим тоном ответила она.
— А вы разве курите? — удивился Гринев. — Я не замечал.
Курила она, судя по всему, второй или третий раз в жизни: не затягивалась, только в рот набирала дым. Гипс ей недавно сняли, и сигарета была зажата между двумя ее неподвижными красными пальцами.
— Так нельзя курить, — заметил Гринев. — Рак губы наживете.
— Да? — В ее голосе прозвучала насмешка. — Какой вы правильный человек, Юрий Валентинович! А почему вы мне не расскажете, как капля никотина убивает лошадь?
— Я в том смысле, — смутился Юра, — что если уж курите, то лучше затягиваться.
— Спасибо. — Сона замолчала, но видно было, что ей хочется говорить, и все равно что. — Я воспользуюсь вашим советом.
Она затянулась, тут же закашлялась, спрыгнула с подоконника и покачнулась. И тут Гринев заметил, что она пьяна. Конечно, не вусмерть, но выпила достаточно для того, чтобы нетвердо держаться на ногах. Он присмотрелся: в углу подоконника стояла начатая бутылка коньяка.
— Тоже хотите выпить? — перехватив его взгляд, спросила Сона.
— Ну, если вы предложите, — усмехнулся Гринев.
Она была так неумела в своей попытке казаться грубой, бывалой, что сердце у него болезненно дрогнуло. Сона зажала горлышко бутылки между двумя прямыми пальцами, протянула ему. Он взял бутылку, подержал в руке, потом расстегнул куртку и опустил бутылку во внутренний карман.
— Что вы делаете? — возмутилась она. — Почему забираете?
— Я не привык пить с женщинами на вонючей лестнице, — спокойно объяснил Гринев. — Для этого есть другие места.
— Какие, например? — усмехнулась Сона.
— Например, ресторан.
— О-о! — протянула Сона. — Тогда мне долго придется ждать, пока вы вернете мой коньяк!
Почему же? — Он всматривался в ее лихорадочно и мутно блестящие глаза, в кривящиеся усмешкой, вздрагивающие губы. — Часа полтора, не больше. Пойдемте?
— Куда? — не поняла она.
— Да в ресторан, в ресторан, я же сказал.
И тут Сона вдруг улыбнулась. Юра впервые видел ее улыбку, и она оказалась такой, что сердце у него стремительно заколотилось. Выражение беспечности, которое почему-то почудилось ему в рисунке широко разлетающихся Сониных бровей и которое ни разу не проявилось в реальности, — сразу переменило ее лицо, только что бывшее суровым.
И хотя слова ее были прямо противоположны выражению лица, Юра уже не мог отвести от него взгляда и слышал не слова, а только то, что говорили эти летящие брови, глубокие, удивленные глаза, опушенные мохнатыми ресницами…
— Вы просто циничный человек, Юрий Валентинович, — сказала Сона. — Вам нравится ставить меня в неловкое положение, да? А если я возьму и пойду с вами в ресторан — вот прямо отсюда, в этом халате и тапках, — приятно вам будет? Что вы тогда скажете?
— Я скажу вам спасибо, — вглядываясь в ее лицо, ответил Юра. — И попрошу вас подождать пять минут, пока я найду для вас какую-нибудь одежду. Вы замерзнете в халате и тапках. Подождите меня, пожалуйста!
И, не дожидаясь ее ответа, Юра скрылся за дверью отделения.
— Людочка, — быстро проговорил он, распахивая дверь сестринской, — выручи, а?
— Что случилось, Юрий Валентинович? — испуганно спросила дежурная сестра Люда Быховец.
— Ничего не случилось. Дай на три часа свое платье! И пальто с сапогами тоже.
— Зачем? — изумилась Люда.
— Ну надо, солнышко, надо! Ночью верну.
— Да пожалуйста… — протянула она. — Если надо…
Под Людочкиным нейлоновым халатом завлекательно просвечивало что-то ажурное; едва ли это было платье. Она открыла шкаф, достала вешалку с чем-то вязаным, длинную дубленку.
— А для кого все-таки, Юрий Валентинович? — спросила она.
— Для Соны Туманян, — ответил Гринев. — Я ее заберу на пару часов, вы тут не беспокойтесь.
— А-а, — насмешливо протянула Людочка. — Психотерапией решили заняться, Юрий Валентинович? Успехов вам!
Гринев часто ловил на себе Людочкины неравнодушные взгляды, и, конечно, она приобиделась, узнав, для чего ему так срочно требуется ее платье. Но ему сейчас было не до Людочкиных обид.
— Спасибо! — сказал Гринев, перекидывая платье и дубленку через руку и держа в другой руке высокие сапоги. — С меня шампанское, Люда!
Сона все так же неподвижно стояла на лестничной площадке, прислонившись к подоконнику.
— Вот и платье, — сказал Юра, останавливаясь перед нею. — И пальто.
И вдруг он подумал, что ей неприятно будет надеть чье-то платье, пахнущее сладкими духами. Ему точно было бы противно влезть в чужую одежду; его даже передернуло, когда он подумал об этом. И сапоги-с чего он взял, что они будут ей впору? А главное: так ли уж ей хочется пойти с ним в ресторан? Она ведь в запальчивости сказала…
Сона молчала, и Юра решил, что она не хочет надевать чужое платье, никуда не хочет идти с ним, чужим ей человеком…
— Можете здесь переодеться, я отвернусь, — быстро проговорил он, боясь, что сейчас она скажет что-то определенное, не оставляющее сомнений.
— Нет, — покачала головой Сона, и Юра почувствовал, что сердце у него замерло. — Я в палате переоденусь, мне надо еще… Подождите, пожалуйста.
Все складывалось так удачно, как и предполагать было невозможно. Вчера дали зарплату, ночь Гринев дежурил, так что и деньги были при нем; можно было не думать даже об этом.
Ни о чем постороннем можно было не думать — только смотреть, как меняется выражение ее лица, и надеяться, что она еще раз взглянет на него не так, как смотрела прежде…
Ехать Гринев собирался в «Прагу», где у него был надежный блат — и значит, опять-таки не придется думать о посторонних вещах.
Блат образовался очень просто, как образовывается он у всех врачей. Привезли как-то вечером во время его дежурства в доску пьяного парня со сломанной ногой. Перелом оказался несложный, с небольшим смещением, но протрезвевший наутро парень убивался так, как будто ногу ему пришлось отнять.
— Это ж когда я на работу теперь выйду? — стонал он во время обхода. — Дурак я, ой дурак! Мало что на больничный загремел, так ведь по какой причине, а?! Это ж теперь и в справочке укажете, да, доктор?
Оказалось, что Паша Тараваев служит официантом в «Праге».
— У нас место сами понимаете какое, — объяснял он Гриневу уже при выписке. — От желающих отбою нет. А тут я по пьянке на два месяца слетел. Уйдут меня, Юрий Валентинович…
— Да не пишу я тебе про пьянку, — усмехнулся Гринев. — Можешь начальству своему сказать, что сломал ногу, геройски спасая пионера из-под трамвая. Если хотят, пусть мне позвонят, я засвидетельствую.
