— Да я ж… — Паша даже задохнулся от переполняющих его чувств. — За мной, Юрий Валентиныч, не закиснет! Вы вот возьмите пока, а потом я еще — сколько скажете!..
То, что индульгенция выдается бесплатно, потрясло Пашу еще больше, чем сам факт ее выдачи. Он то вскакивал, то садился, крутил головой и повторял:
— Ну, Юрий Валентиныч, ну вы… Ну я… Если что — всегда ко мне! — заверил он. — С девушкой там, с компанией — всегда! Швейцару так и говорите, что ко мне, метру тоже, если даже не в мою смену. Обслужим по высшему разряду, не сомневайтесь! Пиво чешское с собой, если надо, хоть ящик возьмете! Мы ж его вообще посторонним не подаем.
Посторонними честный служитель общепита называл посетителей.
С тех пор Гринев однажды воспользовался Пашиным приглашением — встречались компанией однокурсников — и убедился, что тот верен своему слову.
Сона появилась ровно через десять минут, и Юра едва не ахнул, увидев ее. Он знал, как меняет женщин нарядная одежда, косметика, туфли на высоких каблуках, и не удивился бы, увидев такую перемену.
Но на Соне не было косметики, не было выходных туфель, и Людино платье оказалось самым обыкновенным — какой-то довольно бесформенный вязаный балахон. Правда, цвет был красивый — темно-бордовый, и очень шел к Сониным глазам.
Но его поразило все-таки не это. Юра видел, как переменилось ее лицо. Оно словно осветилось изнутри необыкновенным, очень ярким огнем, и стало совсем другим от этого глубинного света. Глаза больше не казались темными ямами: они поблескивали таинственно, с тем самым выражением — удивленным, беспечным? — которое он однажды заметил в разлете ее бровей. Волосы у Соны отросли за два месяца и лежали на щеках мягкими завитками, подчеркивая плавный абрис ее лица.
Юре хотелось сказать ей так много — даже просто о том, как чудесно она выглядит сейчас, — что он не смог сказать ничего.
— А на голову — на голову-то я забыл… — только и произнес он, глядя в ее бездонные черные глаза. — Там, кажется, дождь. Или снег. Но мы поймаем такси.
Юра говорил отрывисто, по-другому не получалось: дыхание перехватывало. Сона молчала.
Все помогало ему в этот вечер. Такси стояло прямо у больничного крыльца: кого-то привезло и как раз собиралось отъезжать, водитель еще пересчитывал деньги.
Смена в «Праге» оказалась Пашина, не пришлось долго объясняться с дородным швейцаром, к которому Гринев с трудом пробился через толпу у входа.
— Юрий Валентиныч! — обрадовался Тараваев, выйдя к нему из зала. — А я уж думал, забыли меня, даже неудобно. Ногу-то как хорошо доктор мне починил, — сказал Паша, обращаясь к Соне. — За всю смену не заболит ни разу, а работа сами видите какая. В зале хотите посидеть или в кабинет провести? — поинтересовался он уже у Гринева.
Тот взглянул на Сону, и она поспешно ответила:
— Лучше в зале, если можно.
Она второй раз нарушила молчание — всю дорогу неподвижно сидела в такси, отвернувшись от него, смотрела в мокрое окно на мелькающие огни московских улиц и только однажды спросила:
— Что это там, где фонари?
— Арбат, — кашлянув, ответил Юра. — Приехали, Сона.
Он давно не был в ресторане, но не ощутил стеснения, которое ощущают люди, не привыкшие к особенному вечернему гулу большого зала, к тихому позвякиванию приборов и глубокому блеску зеркал, ко всей этой атмосфере, от которой веет торжественностью. Бабушка водила Юру в рестораны с самого детства — правда, не в «Прагу», которую почему-то не любила, а чаще в «Берлин», где с удовольствием обедала по воскресеньям с подружками, или в «Пекин», где иногда встречалась со знакомыми по будним дням, или в ресторан Дома кино, где вообще чувствовала себя как в собственной квартире.
И особенно она любила приходить в ресторан с уже взрослым внуком — чтобы он помогал ей снимать шубу, подавал руку, пропускал перед собою в двери и загадочно улыбался, если кто-нибудь из давно не виденных приятелей начинал расспрашивать, что это за молодой человек с Милечкой…
После бабушкиной смерти Юру в рестораны не тянуло, но стеснения в них он не испытывал никакого.
В отличие от Соны — та вся сжалась, идя рядом с ним по Зеркальному залу «Праги». Гринев почувствовал это и взял ее под руку; Сонин локоть вздрогнул у него в ладони.
— Вот тут хорошо будет. — Паша наконец подвел их к столику на двоих рядом с большим, как окно, зеркалом. — Приятного вечера!
Он одним взмахом постелил свежую скатерть, принялся расставлять приборы. Юра открыл меню.
— Выбирайте, Сона, — предложил он.
Она свою книжечку не открыла и ничего ему не ответила — сидела, опустив плечи, не глядя на Гринева.
— Сона, — сказал он, — извините меня за навязчивость… Если хотите, мы можем уйти.
— Нет-нет. — Она вздрогнула, словно проснувшись. — Не обращайте внимания, Юрий Валентинович, это у меня все время так. Какая-то заторможенность… Выбирайте сами, я все равно не знаю, что. Только пусть принесут что-нибудь крепкое выпить, да? Сразу.
— Да! — Он обрадовался возможности улыбнуться. — А я ведь обманул вас, не отдал коньяк В куртке осталась бутылка. Но это даже лучше: можем здесь напиться, а потом на улице добавить. Армянский есть коньяк, Паша? — спросил он.
— Я ж сказал, для вас все есть, — обиделся Паша. — Коньяк армянский — делов-то! Масленица сегодня, Юрий Валентиныч. Блины будете кушать? С икоркой можно, черную получили свежую.
Юра кивнул, заказал еще закуски, не помня, что заказывает. Паша принес графинчик с коньяком, налил понемногу в пузатые хрустальные бокалы.
Если Соне хотелось выпить поскорее, то уж Гриневу и подавно. Он никогда не чувствовал такой скованности с женщиной, и именно с той, к которой тянулся весь, без которой не мог, не хотел представить себя… И он обрадовался освобождающей волне, которой разлился по всему телу коньяк.
«Не обедал же сегодня, — вспомнил Юра. — То-то сразу взяло».
Сона выпила свой коньяк одним глотком, не морщась. Паша тут же налил еще, щелкнул зажигалкой, заметив в ее руке сигарету. И все-таки было заметно, что пьет она так же, как и пытается курить — без умения, без привычки.
Юре легче стало говорить после выпитого, и он наконец решился спросить:
— Почему вы так смотрите на меня, Сона? Так неприязненно, — поторопился объяснить он, чтобы не смутить ее своим вопросом. — Мне кажется, вам неприятно мое присутствие, но я не могу понять почему. Хотя догадываюсь…
— Мне не неприятно ваше присутствие.
Она медленно покачала головой и отпила еще глоток. Огни люстр сверкнули в ее глазах, как в черных озерах, и погасли в их матовой глубине.
— Но вы стараетесь не смотреть на меня, я же вижу. — Юра тоже закурил, в голове было тепло от коньяка, сигаретный дым успокаивал. — Почему?
— А мне просто неудобно, — вдруг сказала Сона, кладя недокуренную сигарету в большую хрустальную пепельницу. — Я сижу в таком красивом ресторане, а платье совсем для этого не подходит. И еще эти зеркала… Я все время себя вижу, это ужасно! У нас так нельзя — пойти в ресторан в таком будничном платье, я никогда бы не пошла… раньше.
Ему стало так легко от ее слов, что он засмеялся.
— Вы очень красивая в этом платье, Сона, — сказал Юра. — Вам идет такой цвет. Как он называется?
— Гранатовый, — ответила она. — Гранатовый, да.
— И все, забудьте. Если дело только в платье, то…
— Не только, — перебила Сона, и он замолчал, запнулся на полуслове. — Вы же понимаете, не только. Дело во всем. Я живу как во сне, как под наркозом. Мне совсем не хочется жить, Юрий
