не совсем определенным, каким-то промежуточным.
Не в том смысле, что оно было шатким, вовсе нет. У них вообще это было не принято: какие-то шаткие положения, или подсиживания, или интриги. То, чем все они занимались ежедневно, как-то само собою исключало возможность подобных отношений.
Все дело было в том, что он не был кадровым военным; это и создавало некоторую двусмысленность. Хотя внутренне Гринев никакой двусмысленности не ощущал. Он так же, как все, считал для себя обязательным подчиниться любому приказу, и на учения ездил, и в спасательных работах участвовал наравне со всеми. И находился, кстати, в отличной физической форме, которой мог похвастаться далеко не каждый старший лейтенант запаса. А уж опыт работы в чрезвычайных ситуациях у него был такой, какого не было ни у одного человека в отряде. Собственно, из-за этого опыта он и пришел сюда год назад, сразу после Абхазии.
Но командир отряда Игорь Мартынюк все-таки интересовался время от времени:
— Ну что, Юрий Валентиныч, не надумал еще?
— Не надумал, не надумал, — отмахивался Юра. — И какая тебе разница, Игорь, сам рассуди? Ну не хочется мне погоны надевать, может, я человек сугубо штатский, бывает же такое?
— Бывает, — соглашался Игорь. — Но было бы удобнее, если б надумал. Мы ж силовики все-таки, Юра, надо понимать. И что тебе плохо? Получил бы сразу капитана, там, гладишь, вскоре и майора. Ты ж мужик, тебе расти надо, перспективу свою видеть.
Игорь был хорошим человеком — с такой глубокой, не демонстрируемой, но неколебимой порядочностью, какую Юра встречал не часто. И Гриневу неловко было объяснять именно этому человеку, почему не хочется ему надевать погоны, пусть и медицинской службы. Он понял это еще в Абхазии, обдумал и закрепил как единственное для себя правильное решение.
Может быть, служи Гринев где-нибудь под Москвой, сложностей с его штатским положением возникало бы больше. Но здесь, на Сахалине, было все-таки проще: они были тысячами километров отделены от самого высокого начальства, сотнями — от не самого, и никакое начальство при таких условиях не стремилось особенно разбираться, почему не хочет делать военную карьеру отрядный врач из Южно-Сахалинска. С обязанностями своими справляется — и ладно.
Через месяц после Абхазии его вызвали прямо из больницы, чуть не из операционной.
Сначала вызвал к себе в кабинет главврач.
— Командование флота вами интересовалось, — объяснил он, когда Гринев вошел в кабинет. — Полетите, Юрий Валентинович?
— Полечу, конечно, раз начальство интересуется, — пожал плечами Гринев.
— А почему не спросите, куда? — усмехнулся главврач.
— Да сами скажете, — улыбнулся в ответ Гринев.
— Логическое мышление работает, — кивнул тот. — Насколько я понимаю, случилось у «них что- то. Учения идут, подозреваю, ЧП какое-нибудь на кораблях. Но это мои собственные догадки, они ничего определенного не сообщили. Там у них вообще-то своя спасательная служба, врачи свои тоже есть. Но просят именно вас, из чего я делаю вывод, что имеют в виду ваш специфический опыт. Только это не для посторонних, Юрий Валентинович, — добавил главный, хотя это и так было понятно. — Сейчас машина будет, заедете домой — и на аэродром.
— Да можно и сразу на аэродром, — сказал Гринев. — Домой-то зачем?
Главврач предполагал правильно: во время учений взорвались боеприпасы на военном корабле, несколько раненых были явно нетранспортабельны, и оперировать их надо было на месте. Этим Гринев и занимался всю ночь вместе с военными хирургами из флотской спасательной службы.
— Может, к нам бы перешли, Юрий Валентинович? — предложил ему командир флотских спасателей, когда уже грузили раненых в военный вертолет.
— Да нет, спасибо, — отказался Юра. — Я же не военный, как же к вам?
Да, у нас своя специфика, — согласился тот. — Не хотите, значит, на флот? Жаль. Опыт жаль терять, сами ведь понимаете. Хоть к эмчеэсовцам бы пошли, у них все-таки не так строго насчет погон.
Эта мысль Юре понравилась. Не то чтобы он думал, будто зря теряет опыт, приобретенный во время войны в Абхазии. Жаловаться на отсутствие работы травматологу, к сожалению, не приходилось и в мирных условиях. Но что-то другое, важное для него было в этой мысли…
Так и возник в его жизни отряд МЧС, и Гринев сразу понял, что поступил правильно, решив оставить в больнице только дежурства, отказаться от должности завотделением. В этом не было с его стороны никакой жертвы — совсем наоборот.
В который раз он менял свою жизнь и в который раз убеждался, что не случайно и не напрасно, — по мгновенно обостряющемуся ощущению того, что он живет теперь именно так, как ему и надо, и не смог бы жить иначе.
Оно в Армении у него впервые случилось, это «обострение», и повторилось в Абхазии. Там же, в Абхазии, сидя ночью на крыльце ткварчельской больницы, Гринев попробовал рассказать о нем Борьке — потому что кто мог понять это лучше, чем Годунов?
Тот и понял сразу, без особенных объяснений.
— Обычное дело, — кивнул он со смешной своей серьезностью. — Я, знаешь, тоже что-то вроде аппендицита чувствую: и тянет, и ноет, и все как будто что-то мне неймется… Вот перед Турцией то же самое было. Нас же туда не хотели пускать. — Боря оживился, вспомнив перипетии своей поездки на турецкое землетрясение. — Неверные, дескать, то-се. А мы тогда — к нашему муфтию, к московскому, и показываем ему Коран. У нас, знаешь, Коран был еще из Ирана, там же тоже недавно трясло. Самый ихний верховный мусульманин ребятам в благодарность подписал. Вот, говорим муфтию, как же — «неверные»? А Коран-то, а подпись-то! Тот сразу звонить начал, факс отправил — назавтра вылетели в Турцию. С женой только проблемы, — грустно добавил Борька. — Все-таки она же за комсомольского работника выходила, совсем другое предполагала, особенно в смысле денег и прочего. Ее тоже надо понять…
Так что — какие там жертвы! Наоборот, Юра испытывал теперь чувство глубокого удовлетворения, как в советское время писали в газетах к коммунистическим праздникам.
Хорошо было и то, что в больнице никто не мог теперь предположить, будто Гринев хочет занять чье-нибудь место, подсидеть кого-нибудь. То есть его и раньше не подозревали ни в каких особенных кознях. Но ведь и нет ничего особенного в том, чтобы мужчине, одному из лучших в городе травматологов, делать соответствующую карьеру. И должность главврача для такого, как Гринев, — тоже вполне реальная перспектива…
А теперь зато — полная благодать. Раз Юрий Валентинович в больнице только дежурства себе оставил, значит, в отряде у него, видимо, перспективы еще лучше. И как реакция — предельная общая доброжелательность, никаких подводных камней.
Так он и ушел, как колобок, ото всех проблем, которых сам для себя не хотел.
Зима наконец кончилась, одарив напоследок, уже в феврале, бураном, который сорвал крыши с трех домов и оставил без электричества целый район. Но обошлось без жертв, несколькими травмами и обморожениями, и это было все-таки неплохо.
Юрины больничные дежурства, дневные и ночные, по-прежнему выпадали в основном на выходные. Он все собирался как-то пересмотреть свой график: все-таки надо и Олю пожалеть, все выходные одна, а он то в больнице, то в отряде — распоряжается своим временем как раньше, когда до него никому не было дела… Правда, Оля ни разу не высказала по этому поводу недовольства. Но на ее высказывания ориентироваться и не приходилось. Она вообще не высказывала недовольства ни по какому связанному с Юрой поводу — только счастье оттого, что он есть в ее жизни.
Сегодня Оля освободилась после ночного дежурства и уже бежала переодеваться в сестринскую — Юра встретил ее в коридоре, — а ему предстояло провести на работе весь день.
Гена Рачинский тоже собирался уходить, когда Гринев вошел в ординаторскую: уже надел щегольское оливковое пальто и дописывал что-то в истории болезни, сидя на краешке стула.
— Одуреешь с этой писаниной, — сказал он, поздоровавшись. — Скрипим перышками, как в каменном веке. Сколько времени коту под зад уходит!
— В каменном веке перышек не было, — усмехнулся Юра.
