Валентинович.
Она произнесла это так спокойно, как будто говорила о том, что ей не хочется салата или блинов. Юра не знал, как на это ответить, и молчал в растерянности.
— Мне совершенно незачем жить, — повторила Сона безучастным тоном, как о посторонней. — Это же понятно, да? Давайте выпьем еще, Юрий Валентинович. Вы очень хороший человек, спасли, жалеете меня, я понимаю. Извините, я так грубо повела себя с вами.
Паша принес закуски и исчез. Гринев сам налил Соне коньяк.
— Вы думаете, я вас жалею? — медленно спросил он.
— Да, это понятно, — кивнула Сона и прежде, чем он успел возразить, заговорила быстро, знакомым ему лихорадочным тоном: — Я думала, горе — это только плохо, только ужасно. А это еще и стыдно — зачем осталась? Все равно нельзя это забыть… И все здесь смотрят так… Жалеют, как бездомную кошку. Вы больше всех так смотрите, а на меня никогда мужчины так не смотрели. На меня всегда мужчины смотрели так, что Тигран сразу начинал ревновать, становился такой смешной… А теперь — вы смотрите, как на больную, убогую. И ничего впереди, вы понимаете, ни-че-го! Я была капризная, своевольная, ничему не хотела учиться, только музыке. И что теперь? Налейте мне, пожалуйста, еще, Юрий Валентинович! Я никогда так много не пила… Вы уже налили, спасибо, да, а я не заметила. — Она судорожно поднесла к губам бокал. — Утром, когда все это случилось, мама как раз мне говорила… Я приехала вечером из Еревана…
— Вы учились в Ереване? — перебил Гринев.
Он неотрывно смотрел на нее — на ее нервно вздрагивающее лицо, на то, как она обеими негнущимися ладонями берет со стола бокал, чтобы поднести ко рту.
— Да, в консерватории. Я окончила в прошлом году, уже ездила с концертами. Приехала к маме, утром проснулась поздно, еще повалялась в постели, потом сразу села за рояль, даже не умылась, только накинула халат и стала что-то играть — попурри, какие-то веселые глупости, импровизации. А мама закричала из кухни: «Вай мэ, и это будущая хозяйка дома! Что скажет мне Тигран за такую жену?» Я засмеялась, и тут это случилось… Зачем вы так смотрите на меня, Юрий Валентинович?! — воскликнула она. — Я не могу больше этого видеть!
— Если бы вы знали… — Юра говорил медленно, по-прежнему не отводя глаз от ее лица; пепел опадал с его сигареты на скатерть. — Если бы вы знали, как я вас люблю… Я так смотрю, потому что боюсь вас потерять. Я не вас жалею, Сона, а себя. Я не смогу без вас жить.
Она так растерялась от его слов, что замерла с поднятым бокалом и с приоткрытым в только что отзвучавшем восклицании ртом.
— Я не понимаю… — наконец выговорила Сона. — Что вы говорите, зачем вы это говорите?
— Ни за чем. — Юра уже справился с волнением, погасил окурок в пепельнице, и голос его звучал почти спокойно, только чуть более глухо, чем обычно. — Я говорю то, что говорю, и ничего больше.
— Я уеду, — сказала она, опуская глаза и краснея. — Меня ведь уже будут выписывать, я скоро уеду.
— Куда?
— Все равно. В Ереван, больше некуда.
— У вас там есть где жить?
Он спрашивал отрывисто, резко и даже не думал о том, что она не обязана ему отвечать.
— Не знаю… Я жила в общежитии консерватории, может быть, опять туда, хотя теперь ведь… Но у меня много подруг, я же училась там пять лет! Все их родители будут рады. У нас такого не бывает, чтобы некуда было деваться… Я поеду пока к подруге, надо же где-то жить, если я все-таки не умерла.
— Я сказал правду, Сона, — тихо произнес Юра. — Я не знаю, как буду жить, если вы уедете.
— Но… — начала было Сона, растерянно глядя на него.
— Выходите за меня замуж, — перебил он. — Я вас спас, вы сами говорили, теперь вы меня спасите.
— Вы специально так говорите. — Сона поставила на стол бокал, и Юре показалось, что она сейчас встанет и уйдет, хотя куда она могла уйти одна? — Как это называется в медицине, Юрий Валентинович? Психотерапия, да?
Юра вздрогнул: где он уже слышал сегодня это слово? Все, что происходило с ним сегодня, вчера, все, что не было связано с нею, казалось нереальным.
— В медицине этого нет. — Он заставил себя улыбнуться. — Это в жизни есть. Вы только не сердитесь на меня, Сона. Давайте еще посидим, раз уж приехали. Потанцуем немного, а?
Кажется, она и сама была рада, что он перевел разговор на другое. И тоже постаралась казаться веселой.
— Я раньше любила танцевать, — сказала Сона. — Но я сейчас такая пьяная, Юрий Валентинович, у меня ноги заплетаются!
Тут она засмеялась, и Юра замер, впервые прислушиваясь к ее смеху — нежному, грудному, такому же глубокому, как глаза, и — беспечному, как разлет ее бровей.
— Ничего! — засмеялся он в ответ. — Я вас буду поддерживать, авось не упадем!
— Я ведь даже на улице не была — уже почти три месяца, да? И я же в сапогах! — вспомнила она, не переставая смеяться. — Нет, это ужас, быть в ресторане в сапогах, это невозможно, правда?
Это возможно. — Юра уже встал, подошел к ней, помогая подняться. — Даже босиком возможно. Хотите, я буду танцевать босиком, чтобы вы не стеснялись?
— Нет! — испугалась Сона, вполне серьезно глядя на него. — Не надо, что вы! Пойдемте.
Она подала Юре руку, и они вместе прошли в середину зала, где покачивались под музыку пары. Казалось, что танцующих много: их фигуры множились в огромных мерцающих зеркалах.
Хмель у него прошел, все прошло, едва он положил руку Соне на талию. Она действительно нетвердо стояла на ногах, покачнулась, попыталась схватиться за его плечо, но пальцы соскользнули. Юра поддержал ее, обнял за плечи и почувствовал запах ее волос — еще немного больничный, лекарственный, но вместе с тем неповторимый, только ей принадлежащий запах…
Музыка звучала, он не узнавал мелодию. Сонины глаза были чуть ниже его глаз — и, видя только длинные опущенные ресницы, Юра прикоснулся губами к ее виску. Он боялся, что она дернется сейчас, рванется, отшатнется от него, — и замер, забыв о танце, чувствуя только маленький вздрагивающий шрам у нее на виске, под своими губами.
— Не надо, прошу вас, — едва слышно сказала она. — Я не хочу вас обманывать, Юрий Валентинович…
— Не обманывайте, — проговорил он, не отнимая губ. — Или обманите, это все равно. Только не уезжайте.
Юре не было стыдно, что он снова и снова просит ее об этом. Всем своим прошлым, настоящим, всем собою он не верил, что ее слова могут быть последними словами. Он понимал, что невозможно требовать от нее сейчас сильных чувств, да ему ничего и не хотелось требовать от нее. Хотелось только, чтобы она не исчезала, не оставляла невыносимую пустоту в его душе, которую ничем нельзя будет заполнить.
Они вернулись за свой столик. Паша сразу принес блины, масло, уложенное филигранными шариками, икру на льду в сияющей мельхиоровой вазочке.
— Ничего не надо сейчас говорить, — теперь уже прямо глядя ей в глаза, произнес Юра. — Ничего, пожалуйста. Вы только подождите немного, не говорите сейчас…
Сона промолчала, впервые не отводя глаз под его взглядом.
Про коньяк Гринев вспомнил только дома и выпил его ночью один, пытаясь унять колотящееся сердце.
Глава 11
Гринев работал в системе МЧС сравнительно недавно, всего год. И положение его в отряде было
