Удивляясь, она наклоняла к плечу свою маленькую, с блестящими густыми волосами головку и смотрела словно бы снизу. Впрочем, она и так смотрела на него снизу вверх — маленькая, влюбленная. Юра иногда ловил себя на том, что ему неловко встречать этот ее взгляд, полный любви и благоговения. Но тут же накатывала волна нежности к ней, и он забывал неловкость.
Так же, как, подхваченный страстью, забыл первую мысль, мгновенно мелькнувшую тогда, в машине: «Зачем я это делаю?»
— Да, подарок-то! — вспомнил он, уже сев за стол. — Хотел под елочку, но елочки ведь не было еще, когда я уходил. Ну, представь, что я сам Дед Мороз.
Накануне он спросил Олю, что она хочет в подарок, и, неожиданно для него, она ответила, что хочет японскую хлебопечку.
— Зачем это? — поразился Юра.
По правде говоря, он ожидал услышать, что ей ничего не надо, и спросил просто так, на всякий случай.
— Получается очень вкусный хлеб, — объяснила Оля. — Я ела у тети. И есть такая программа, чтобы включить на ночь, а утром будет свежий! Ты же любишь свежий хлеб, а у нас черствый всегда привозят зимой.
— Глупости, Оля, — сказал он тогда. — Куплю я тебе потом эту хлебопечку. Что это за подарок на Новый год? Скажи еще, стиральный порошок.
В итоге всех расспросов Юра чуть вообще не забыл про подарок для нее; в последнюю минуту вспомнил, когда ехал вчера на дежурство. И купил, по его представлениям, первое, что попалось на глаза в ювелирном магазине на улице Ленина: нитку ровного розоватого жемчуга и сережки — крупные жемчужные капли. Впрочем, выбор оказался хоть и поспешным, но удачным. В жемчуге чувствовалось то же чистое очарование, что и в Оле, он как будто специально был для нее предназначен.
Но Юра никак не ожидал, что этот подарок приведет ее в такое смятение.
Открыв длинную голубую коробочку, Оля побледнела так, что это было заметно даже при ее смуглоте: лицо стало едва ли не серым. Она смотрела на украшение, матово сияющее на черном бархате, и не прикасалась к нему.
— Что же ты не примеришь? — спросил Юра. — Не нравится тебе?
— Мне — не нравится? — Оля наконец взглянула на него, и он увидел, что маленькие слезы блестят у нее на ресницах. — Я…
Тут она заплакала так жалобно, что он просто испугался.
— Оленька, да что это с тобой? — Юра притянул ее за руку, посадил к себе на колени. — Что случилось, скажи мне!
Я… Просто я… — Она последний раз всхлипнула, вытерла слезы и улыбнулась. — Я просто не ожидала… Это так красиво, Юра! Я не ожидала, что ты будешь так много думать обо мне… Может быть, у нас это просто не очень принято, — смущенно проговорила она.
— О Господи! — Он облегченно вздохнул. — Малое ты еще дитя, Оля. У вас не принято, а у меня принято. Да ты посмотри на себя — молоденькая, красивая какая! Почему мужчине не подарить тебе что- нибудь такое… блестящее? Радоваться надо, а ты ревешь!
— Я радуюсь, Юра, я очень радуюсь!
Ее глаза в самом деле засверкали, она мгновенно повеселела, снова стала похожа на звонкоголосую птичку. Юра застегнул маленький замочек у Оли на шее; сережки она вдела в уши сама. Жемчуг трогательно обвился вокруг ее тонкой шейки.
— Ну, пора выпить, выпить наконец и закусить, — весело поторопил Юра. — Запахи какие от стола идут, у меня уже слюноотделение как у бульдога. Сама же наготовила, и сама страдает тут по пустякам, вместо того чтобы поесть по-человечески!
Она радостно засуетилась, принялась накладывать на его тарелку пестрые закуски, выпила с ним шампанского, побежала на кухню, где, оказывается, томилось в духовке горячее, потом принесла свой подарок — теплый и мягкий темно-синий шарф и такие же перчатки — по поводу которого он выразил бурный восторг.
— Это тебе к глазам очень пойдет, — объяснила Оля, накидывая шарф ему на шею. — У тебя такие глаза красивые, Юра, ты даже не можешь себе представить!..
Она и потом говорила ему об этом — когда уже лежали рядом в постели и синий поздний рассвет едва высвечивал их лица.
— Ты такой красивый, Юра… — тихо говорила Оля, осторожно обводя пальцем его профиль. — Я когда тебя увидела, мне даже страшно стало…
— Почему? — улыбнулся он, не открывая глаз, прислушиваясь к ее легким прикосновениям. — Подумала, я тебя съем?
— Я ничего не подумала. — Он почувствовал, как она покачала головой; волосы мазнули его по лицу. — Я тебя так полюбила, что не понимала, как смогу жить без тебя. Ты не думай, я не потому тебя полюбила, что ты красивый. Но ты все-таки такой красивый, что невозможно смотреть… Глаза у тебя как небо перед рассветом, губы у тебя как у птицы крылья, руки у тебя сильнее моря…
Она шептала тихо, убаюкивающе, и так же тихо целовала его лицо, его закрытые глаза. Потом положила голову на подушку рядом с ним и затихла.
Юра открыл глаза, повернулся к Оле, стараясь не разбудить ее своим движением. Оля спала, чуть приоткрыв губы; нитка жемчуга млечно светилась на ее обнаженном теле.
Он вглядывался в ее спящее лицо со странным чувством. Что-то знакомое было для него в этом чувстве, но он не мог понять, что же. Нежность, жалость и вместе с тем почему-то тревога, даже стыд — а отчего, перед кем?
Черты ее спокойного лица были тонки и правильны особенной, непривычной ему восточной правильностью. Но несмотря на непривычность, он чувствовал, как гармонично ее лицо — с большими темно-розовыми губами, слегка отливающими лиловым, и длинными глазами, и выступающими скулами.
Оля улыбнулась во сне, и Юре стало неловко, что он так ее рассматривает. Теперь, когда желание не сжигало его, вдруг снова некстати вспомнилось то, о чем он совсем было позабыл: «Зачем я это сделал?..»
Это и было единственное, что не давало ему покоя. И по самому существованию этой мысли Юра понимал, как сильно он переменился. Прежде он ни за что не стал бы задавать себе подобных вопросов. С Соной он не спрашивал себя ни о чем.
Глава 9
В Москву Гринев вернулся последним самолетом с пострадавшими из Ленинакана.
Завалов было еще много, их по-прежнему разбирали днем и ночью. Приехал и уехал Предсовмина Рыжков, наконец пришла техника, о которой говорили в первые дни, прибыли вместе с техникой бульдозеристы, экскаваторщики, крановщики со всего Советского Союза.
Но живых под споро разбираемыми завалами давно уже не находили и оперировать было некого.
— Ну, это уже без нас разберут, — сказал ему на прощанье Боря Годунов. — Хоть что-то мы все- таки сделали, Юра…
Борька улетал в один с ним день, но не в Москву, а в Таджикистан, откуда пришло известие о новом землетрясении.
— Бот что значит високосный год! — возмущался Борька, как будто кто-то наверху плохо распоряжался временем. — Только успевай поворачиваться… А у меня уже, знаешь, по-моему, синдром образовался. Интересно, как его назовут — армянский, наверно?
Юра понимал, о чем говорит Годунов. Он и сам не мог представить, как все будет дальше. Вот он вернется в Москву — и что? Станет жить так, как будто ничего этого не было?
