знал! В Женеве я ведь лежал в больнице под своим настоящим именем, я его сразу назвал, как только очнулся, я же не знал, что они не сообщили… Как же я мог думать, что получилась такая путаница? Я даже не понял толком, что произошло. Я вообще ничего не успел понять, когда все это случилось. Мне просто повезло: я ничего не понял…
— Да. Повезло, — тупо произнес Гринев.
— Что теперь делать? — повторил Тигран. — Я не виноват, что остался жив. И она не виновата… Но нельзя же делать вид, что меня нет, нельзя ее так обманывать, правильно, да?
— Правильно.
Все ему было уже понятно, ни о чем не хотелось говорить. Да и сил просто не было на то, чтобы притворяться, будто нужны еще какие-то слова.
— Вы разрешите мне с ней поговорить? — помолчав, спросил Тигран. — Юрий Валентинович, у вас сигарета догорела, пальцы…
— Да. — Юра погасил обжигающий пальцы окурок — Я не могу вам разрешить или не разрешить.
— Вы можете, — тихо сказал он. — Если вы скажете «нет», я сегодня же уеду.
— Езжайте сейчас, — сказал Юра и, заметив, что тот вздрогнул, договорил: — Метро «Аэропорт», улица Черняховского… Она дома. Скажите ей, что я… Нет, ничего про меня не надо говорить.
Он повернулся и закрыл за собою дверь в отделение. Длинный, пахнущий лекарствами коридор показался ему бесконечным.
«Счастье, что родителей нет дома. Отец в командировке, мама с Евой в Кратове, Полинка… Где Полинка? Кажется, поехала на этюды. Или не на этюды? Куда это она поехала, интересно, что ее до ночи дома нет?»
Обрывки мыслей вертелись у него в голове, то и дело выступали из памяти, как спасительные гвоздики, за которые могло зацепиться холодеющее сознание.
Юра сидел в «вольтеровском» кресле, не двигаясь, не чувствуя, как затекают ноги, не слыша мерного боя часов в гостиной. Он старался не думать о том, что происходит сейчас в гарсоньерке: как она разговаривает с Тиграном, ходит по комнате, курит, может быть, плачет, а может быть… Не думать об этом было невозможно!
Единственное, что хорошо было в этих мыслях: что на них уходили силы, давая место спасительному оцепенению.
Когда зазвонил наконец телефон, Юре уже казалось, что не только чувства его онемели, но даже рука, снимающая трубку.
— Да, — ответил он. — Да, приду.
Сона ждала его, открыв дверь, стоя на пороге. Это хорошо: не надо думать, можно ли открыть дверь своим ключом…
Он прошел на кухню, сел за стол. Стол был очень красивый, черного неполированного дерева, старинный, как вся бабушкина мебель. Сона ужасно переживала, когда пролила на него уксус, испортила столешницу.
— Юра… — Он поднял глаза и понял, что все равно не видит ее лица, хотя смотрит в упор. — Скажи, что мне делать.
— Я не знаю, — сказал он, не узнавая собственного голоса так же, как не узнавал ее лица. — Как я могу знать, что тебе делать?
— Только ты можешь. — Сона покачала головой. — Как ты скажешь, так и будет.
— И он то же говорил, — усмехнулся Юра. — Почему вы… Почему я должен за вас решать?
— Но что же нам делать? — воскликнула она. — О ком еще нам думать, если не о тебе, да?
Ее «мы», «нам» резануло слух так, что он едва не застонал, как от зубной боли. Все уже было решено. Он мог запретить, и она послушалась бы, но зачем?
— Не надо обо мне думать, — выговорил он. — Я сам о себе подумаю.
— Юра, я не могу не думать о тебе, — помолчав, сказала Сона. — Я тебя люблю.
Впервые она говорила, что любит его. Даже в минуты близости, даже в прошлую ночь, когда их близость впервые стала не только физической, Сона не говорила ему о любви. И вот…
Она стояла у подоконника — совсем как вчера, когда ждала его, глядя в открытое окно… Всего сутки назад! Все было теперь по-другому, он это чувствовал, он это видел, наконец начиная различать черты ее лица на фоне темного окна.
В ее лице чувствовалась боль, этого невозможно было не заметить. Но обостренное, обнаженное зрение, которым Юра видел ее сейчас, позволяло ему понять: это боль сострадания… И любовь, о которой она впервые говорит ему сегодня, — то же сострадание, даже если она этого не осознает.
— Юра, милый, если бы ты знал, кто ты для меня! — горячо проговорила Сона, по-прежнему не двигаясь с места. — Ты для меня стал — все. Ты меня оживил, вернул из смерти, всю разбудил…
— Как Царевну, — зачем-то вставил он.
Просто он не мог все время слышать ее голос — слыша его в последний раз…
— Я не думала, что смогу так полюбить мужчину, как люблю тебя! — Слезы впервые послышались в ее голосе. — Ты мне не веришь, Юра?!
Я верю, — кивнул он. — Я понимаю… Но что же теперь, Сона? Делать вид, что ничего не произошло? Ты не сможешь, и я не смогу.
— Это правда, ты правильно тогда понял — помнишь? — быстро заговорила она. — Когда сказал, что я не по-настоящему его любила…
— Разве я такое говорил когда-нибудь? — вяло удивился Юра.
— Или подумал, а я догадалась. Я тогда девчонка была, любила только себя, теперь понимаю. Даже музыку — потому, что себя! Если бы не ты, я бы даже не знала, что можно по-другому… А теперь… — Она наконец оторвалась от подоконника, обошла стол, остановилась рядом с Юрой. — Теперь я люблю тебя, и всегда буду любить, всю жизнь…
— Но уедешь с ним, — словно гвозди забивая, произнес он. — Зачем себя обманывать?
— Жестоко, что я говорю: я уеду с ним, потому что люблю тебя. Ты не понимаешь, Юра, милый мой? — Сона присела на корточки и заглянула ему в глаза. — Он не переменился, он такой же, как был, только… Только раньше я сказала бы ему: нет, я люблю другого. А теперь нельзя сказать. Мы с ним оба остались — как обломки. Заставить его уехать, одного оставить — все равно что убить. Я не могу притворяться, как будто этого не понимаю. Мы не сможем с тобой жить, Юра, все время будем об этом думать, понимаешь, да?
— Да, — кивнул он. — Не сможем. Не объясняй больше ничего, Сона, прошу тебя. Я и так понимаю.
Он понимал только одно: Сона говорит правду, но, если она еще раз скажет, что любит его, — он просто не выдержит.
Глаза у нее припухли — наверное, плакала днем, когда разговаривала с Тиграном. Но взгляд был такой же, как в первый день, — не отпускающий, как на врубелевской картине.
— Я знаю, Бог мне не простит, что я тебя оставила, — тихо сказала она. — Я не жду для себя счастья, Юра… Но за Тиграна вдвойне нельзя будет простить — если его сейчас оставлю…
— Ты сейчас уйдешь?
Пожалуй, это он зря спросил. Сона была одета, понятно, что она не станет переодеваться при нем, собирать вещи… Он не мог заставить себя подняться со стула. И зачем — чтобы проводить ее до двери?
Сона быстро наклонилась к нему, обняла так крепко, что у него дыхание на миг остановилось, и поцеловала в глаза. Юра почувствовал, как ее слезы текут по его лицу.
Потом она отпрянула, пошла к двери. Ни чемодана не было в ее руках, ни даже маленькой сумочки — кажется, они покупали вместе какую-то дамскую сумочку в магазине на Ленинградском проспекте, рядом с домом…
— Как ты поедешь ночью? — глухо выговорил Юра. — У тебя есть деньги на такси?
А что еще он мог сказать ей на прощанье? Ни на что больше не хватило бы сил.
— Юра, Юра!.. — Она остановилась в дверях, обернулась, обжигая его прощальным взглядом
