думаю, на каком-нибудь базаре должны продавать виноградные листья, в Москве же много армян, они все делают долму, да?
— Купим листья, — кивнул Юра, не отводя глаз от ее оживленного лица. — Какие хочешь, хоть лопушиные. Ты выпей, выпей! Я-то, помню, налюбоваться не мог, как ты коньяк хлещешь. Женюсь, думал, хоть будет мне собутыльница…
— Тогда я выпью, чтобы ты не совсем разочаровался в своей женитьбе! — снова засмеялась Сона.
Она выпила без тоста и без закуски, на секунду закрыла глаза, поставила рюмку, поднялась из-за стола.
— Иди ко мне, Юра. — Голос ее прозвучал так глубоко, как никогда не звучал прежде. — Я так тебя ждала…
— Мне, знаешь, показалось, что я тебя первый раз целую, — прошептал Юра, на мгновенье отрываясь от Сониных губ. — А я тебя целовал вообще-то, ты не помнишь?
Сонина голова лежала у него на груди — как тогда, когда она плакала, увидев его в дверях. Только теперь она не плакала, а тихо дышала ему в плечо, и ее отросшие волосы щекотали ему шею, веером лежали на подушке.
— Я тоже не помню, — тихо ответила она. — Я ничего не помню, Юра, мне кажется, ничего и не было до сих пор… Только понимаю, как тебя измучила! Если бы можно было вернуть время, на месяц назад вернуть…
— Не надо. — Он улыбнулся, снова поцеловал ее в полуоткрытые губы. — Ничего не надо возвращать, ничего менять не надо. Все наше.
— Я хотела тебе сказать… — Сона замялась, потом все-таки сказала: — Я сегодня в первый раз почувствовала себя женщиной… Мне было так хорошо!
— Я понял, любимая моя, ненаглядная… Сразу понял.
Этого невозможно было не понять, не почувствовать сразу. Она сама позвала его, сама прижалась к нему, как только он отнес ее на кровать, но дело было даже не в этом… Сона была по-прежнему холодна, когда он обнял ее, когда, не в силах перевести дыхание, целовал ее лицо, шею, грудь с таким чувством, как будто целует мрамор.
Но теперь Юра понимал — если он вообще мог что-нибудь понимать в эти мгновенья, — почему так возбуждала его всегда ее мраморная холодность. Теперь он чувствовал, как Сона начинает поддаваться на его порыв: словно независимо от себя, невольно, загорается изнутри, сначала едва ощутимо, а потом все более страстно отвечает на его поцелуи. Как наконец начинает вздрагивать ее тело от его ласк — и она принимает его в себя, вся трепеща уже не только от его, но и от своего желания…
Это произошло с нею у него на глазах, в ответ на его страсть! В его объятиях она ожила, вспыхнула, его спину обняла ногами, забыв свою скованность, холодность, неподвижность. Его ласкающую руку быстро взяла в свою, положила себе на живот, слегка подтолкнула вниз, простонала: «И здесь…» — так, что судорога прошла по его телу — от ее желания больше, чем от своего…
И ему она шептала теперь: «Мне было так хорошо!» — щекой прижавшись к его груди.
Все он забыл в эти минуты: бессонные ночи, ее пустые глаза, молчание, свое отчаяние — все! Была только она — любимая, наконец ему принадлежащая, и только ее взгляд — не испепеляющий и испепеленный, а полный нежности к нему.
Кажется, Сона устала. Юра и сам чувствовал усталость — не физическую, а ту, которую называют изнеможением. Его чувства так долго находились в напряжении, что теперь, когда оно наконец разрешилось, голова у него гудела и в груди было гулко.
— Ты поспи, моя любимая, — сказал он, целуя ее в висок, в заалевший шрам. — Поспи, я сейчас тоже усну.
— Юра… — Сона вдруг приподняла голову. — Помнишь, ты говорил, что мы потом можем пойти и пожениться?
— Конечно! — Сон мгновенно слетел с него при этих словах. — Конечно, говорил!
— Ты… не передумал?
— Завтра пойдем, — сглотнув вставший в горле ком, сказал он. — Спасибо тебе…
Вырваться среди дня в загс на улице Грибоедова, куда он предложил Соне подать заявление, оказалось нелегко. Юра с трудом выкроил время в тихий час, решив вечером задержаться с историями болезней.
Сонино утреннее лицо — спокойное, тронутое во сне улыбкой — стояло у него перед глазами так же ясно, как вся эта ночь. Больше всего Юра был благодарен судьбе за то, что она позволила ему не впасть в отчаяние, дождаться всего этого. Хотя он уже готов был так никогда и не дождаться, так и жить с ежедневной тяжестью…
Гринев быстро шел от ординаторской к лестнице, на ходу застегивая плащ. Он почти бежал, опасаясь, как бы не случилось именно сейчас что-нибудь срочное, что помешало бы ему испариться на два часа.
И, конечно, по закону подлости именно в эту минуту он кому-то понадобился!
— Юрий Валентинович! — услышал Гринев у себя за спиной, уже открывая дверь на лестницу. — Юрий Валентинович, подождите, к вам тут пришли!
Анестезиолог Русанова окликала его из другого конца коридора, от кабинета заведующего. Удивительно, как Юре удалось вслух не произнести все, что он произнес про себя!
«Может, не расслышать? — тоскливо подумал он. — Может, у меня в ушах серные пробки, несмотря на младые годы! Ну, потом найдут, если так уж сильно нужен».
— Что там, Вера Сергеевна? — отозвался Гринев, оборачиваясь и отпуская дверную ручку. — Кому я в тихий час-то понадобился?
— Вас в первой травме у нас искали, я привела, — сказала Русанова, когда он подошел к кабинету зав-отделением. — Вот, молодой человек, родственник чей-то.
Гринев взглянул на молодого человека, стоящего поодаль, и почувствовал, что руки у него холодеют и в груди разрастается страшная, невозможная пустота.
— Вы ко мне? — пустым голосом спросил он, пустыми глазами глядя на этого человека. — Вам… меня?
Паренек выглядел совсем молоденьким, несмотря на седые волосы, из-за которых казалось, что на его голову накинута серебристая сетка. Он был некрасив, горбонос, большеглаз, но во всем его облике чувствовалась что-то особенное, сразу привлекающее к нему внимание.
«Трепетный, — подумал Юра. — Трепетный, напряженный… Ожидающий».
— К вам, — кивнул паренек. — Юрий Валентинович, я хотел с вами поговорить… Где можно?
— На лестницу пойдемте, — тяжело произнес Гринев.
Ему казалось, что слова падают как камни — и его собственные, и этого паренька.
— Курите? — спросил он, когда вышли на лестницу — чтобы что-нибудь сказать.
— Да, — кивнул парень, тоже доставая сигареты.
Они закурили, еще помолчали. Больше молчать было незачем.
— Юрий Валентинович… — произнес наконец тот. — Меня зовут Тигран Самвелян.
— Я понял.
— Как? — удивленно спросил он.
— А вы бы не поняли? — усмехнулся Гринев.
— Да… Скажите… с ней все в порядке?
— Все. — Юра с трудом выдавливал из себя слова. — В порядке. Она здорова.
— Я спрашивал — там, этажом ниже, думал, она лежала на седьмом этаже. Мне нянечка рассказала… все. Которая на седьмом этаже. Что же теперь делать, Юрий Валентинович?
— Откуда вы взялись? — глухо спросил Юра. — Извините… Я запрашивал о вас, несколько раз запрашивал — и Ереван, и Ленинакан. Все отвечали, что вы погибли. У нее есть эти ответы.
Так получилось, Юрий Валентинович! — горячо проговорил Тигран. — Меня сразу нашли, в первый же день. И как раз прилетели швейцарцы, самолет Красного Креста, меня отправили обратным рейсом. Я был без сознания, записали неправильную фамилию, перепутали списки. Но я не знал, я ничего этого не
