Москва была родным его городом, в ней находил он все, что ему нужно было в жизни, — радость, печаль, возможность сосредоточиться или бродить бездумно… И теперь, в тяжелые свои минуты, он стремился к Москве так, как стремятся к живому существу, в родные объятия.
Теперь он ждал от нее помощи — бессознательно, растерянно, отчаянно, как ребенок может ждать помощи и спасения от матери.
Юра хотел доехать от метро «Аэропорт», где стоял их дом, до центра и погулять уже там. Что толку бродить по Ленинградскому проспекту, когда есть бульвары — Тверской, Страстной, Рождественский, — на которые его водили ребенком.
И есть дворы за «Елисеевским», где бабушка с дедом в войну сбрасывали с крыш немецкие «зажигалки».
И Большая Ордынка, где родился его отец.
И Лефортовский парк, в котором папа сделал маме предложение.
И скверы Первого мединститута на Пироговке, в которых сам он зубрил гистологию и терапию во время летней сессии.
И столько еще есть всего в Москве, без чего он не может жить, что он должен показать Соне, чтобы и она могла жить, чтобы исчез этот мертвый взгляд и снова мелькнула в ее глазах счастливая беспечность, от которой у него сердце замирало!..
— По бульварам можно пройтись, — предложил Юра. — Хочешь? На Петровском тихо, как в деревне, — идешь под деревьями… Давай?
Сона пожала плечами, и он не стал больше спрашивать.
Юра заметил, что она на минуту остановилась, выходя из двора, чтобы рассмотреть мемориальные доски на их доме, — и обрадовался, что ей хоть что-то интересно. Квартиру в этом писательском кооперативе получал еще покойный дед, Юрий Илларионович. Правда, он так и не успел въехать в нее с женой и сыном. А уже потом, когда Валя женился и родились дети, бабушка Эмилия выхлопотала себе однокомнатную в соседнем подъезде, которую и называла гарсоньеркой.
Они вышли на Ленинградский проспект, Юра поднял руку, стоя у обочины.
— Мы теперь всегда будем ездить на такси? — спросила Сона. — Ты думаешь, меня обязательно возить как принцессу?
Из всех ее слов он расслышал только «всегда»; сразу выхватывал такие слова, как золотые соринки из пустой породы.
Но вообще-то он просто подумал вдруг, что ей может быть нелегко спуститься в метро, представить толщу земли у себя над головой…
— Я же получил отпускные, — сказал Юра. — А мы никуда не едем. Значит, будем кутить, шляться по кабакам и ездить на такси.
— Заманчивая перспектива, — улыбнулась Сона. — Я рада, что вышла замуж за такого богатого мужчину.
И эти почти веселые нотки в ее голосе — тоже золотые соринки…
— Я был маленький, — сказал Юра, когда они вышли из машины на Пушкинской площади, — и бабушка Эмилия любила меня с собой повсюду таскать. Она у нас такая светская дама была, — улыбнулся он. — Кинокритик, очень известная. Но дело не в этом, этим все-таки ничего о ней не скажешь — какая она была… Звучит так высокопарно — светская жизнь! — а у нее очень естественно получалось. Она без меня дня прожить не могла, и я вообще-то тоже. По крайней мере, пока маленький был, а она и потом.
— Тебя очень любили в детстве, Юра, — вдруг сказала Сона. — Женщины любили — мама, бабушка, сестра… Это очень заметно.
— Да? — удивился он. — Почему ты думаешь?
— Не могу объяснить. Но это заметно — когда мужчину любили женщины в детстве. У нас об этом очень заботятся, потому что без этого мальчик не вырастет мужчиной.
Может быть, — пожал плечами Юра. — Конечно, любили, я и не отрицаю. Ну вот, водила меня бабушка в ресторан «Берлин». Я ее, помню, спросил однажды: а зачем надо было переназывать «Савой» в «Берлин», какая разница? А она ответила: Юрочка, если бы человеческое поведение было не то что положительным, но хотя бы логически объяснимым, мы давно уже жили бы в раю!
Сона вдруг засмеялась — негромко, но тем самым грудным, нежным смехом, который Юра слышал однажды…
— Я заметила, ты очень свободно себя чувствовал в ресторане! — сказала она, вскидывая на него глаза. — Хотя после работы, наверно, был усталый, да? Я теперь понимаю…
— Может быть, — улыбнулся Юра. — Конечно, привык когда-то. Так закалялась сталь! В «Берлине» всегда бежал к столику у фонтана, очень, помню, бывал разочарован, если он занят. Бабушка однажды мне заказала бульон из бычьих хвостов, а я услышал, из чего он, и есть уже не мог.
— Почему? — удивилась Сона.
— Ну, как-то — хвосты… По-моему, противно. Тут она засмеялась снова и взяла его под руку.
— А языки? — спросила Сона. — А потроха?
— И языки тоже, — кивнул он. — Сразу вспоминаю, что они были во рту у коровы… Как их есть?
Юра говорил чистую правду — действительно, с детства не мог есть ни язык, ни сердце, ни даже печень. Но, конечно, он видел, что Сона на глазах веселеет, слушая его смешные объяснения, и поэтому рассказывал так, будто все это невесть как важно.
Они уже вышли по Страстному бульвару к Петровским воротам.
— Все-таки совсем не похоже на деревню, — заметила Сона, когда начался Петровский бульвар. — Какой большой, какой огромный город! Неужели здесь можно жить?
— Можно, можно, — сказал Юра. — Моя мама, например, довольно быстро привыкла. Она из Чернигова приехала, в Строгановское собиралась поступать, но потом с папой познакомилась, потом замуж вышла… Всякие были обстоятельства — уже не смогла учиться. Но она говорит, что очень быстро привыкла к Москве.
— Почему? — спросила Сона.
— А ты сама ее спроси, она лучше объяснит. Говорит, потому что думала не о своей привычке или непривычке, а совсем о другом…
Юра понимал, что невозможно объяснить в двух словах все, что он чувствовал в своей маме, как невозможно за один вечер показать Соне свою Москву — всю Москву. Но ему хотелось это сделать, и он изо всех сил прислушивался: может, и ей хочется понять то, что есть в нем, в его прошлом и настоящем? И не мог расслышать…
Но она улыбалась, брала его под руку, и это было уже хорошо.
Юра не знал, что будет этой ночью, и старался об этом не думать. Боялся подумать…
— Ты поднимайся, я к родителям зайду на полчасика, — сказал он, когда они подошли к подъезду. — У отца нога болела вчера, просил посмотреть.
— Хорошо, — отводя глаза, кивнула Сона.
Наверное, слишком ясно все было написано у него на лице. Не оборачиваясь, Юра быстро пошел через двор.
Папины «Жигули» с инвалидным знаком на заднем стекле стояли у подъезда. Отец был дома один: мама с Полинкой с утра уехали в Кратово на электричке, а он, вернувшись с работы, ждал Еву из гостей, чтобы ехать с нею вместе.
— Ты, Юра? — из комнаты спросил отец, услышав, что открылась дверь. — Я тебе звонил, никого дома не было.
— Мы гуляли, — ответил Юра, входя в гостиную. — Сона уже домой пошла. Пап, выпить ничего нету у тебя?
— Есть, — улыбнулся Валентин Юрьевич. — К нам немцы вчера приезжали, «Смирновскую» преподнесли в качестве гуманитарной помощи. Повезло тебе!
Кампания по борьбе с алкоголем была в самом разгаре. По утрам вся Москва громыхала в троллейбусах пустыми бутылками, которые следовало сдавать в обмен на полные. На заводах вовсю сваривали самогонные аппараты. В конторах народ оживленно обменивался рецептами изготовления
