было и невозможно. И теперь ему тяжело было чувствовать себя взведенным постоянно, как забытое ружье.

Сона не могла к нему привыкнуть, он видел это — и решимость, которой он был полон сначала, потихоньку сменялась отчаянием.

И не с кем было об этом поговорить… Не то чтобы родители не поняли бы его, и уж точно поняла бы Ева, как всегда она его понимала. Но Юре казалось невозможным жаловаться им на женщину, которую он любил. К тому же он ведь сам уговорил Сону выйти за него замуж — ошеломил, воспользовавшись ее растерянностью, неопределенностью ее будущего, почти заставил… И что теперь? Плакаться маме: мне оказалось совсем не так хорошо, как я надеялся?..

Это было не просто стыдно — это было отвратительно и для него совершенно невозможно.

И Юра молчал, как привык он молчать в ситуациях, когда все равно ничего нельзя изменить, — и зачем в таком случае выворачивать душу наизнанку?

Чаще всего Сона просто ничего не говорила ему. Молчала целыми днями, иногда роняла короткие, какие-то машинальные фразы. В больнице Юра все-таки видел ее не целый день подряд — только во время обходов, процедур, ну, и во время этих нескольких разговоров, которыми она была ведь взволнована…

А не видел, как она просыпается утром, лежит, глядя в потолок пустыми глазами, не отвечает на вопросы, потом все-таки встает, ходит по квартире как призрак, что-то пытается сделать на кухне, пальцы не гнутся, все валится у нее из рук — и она в конце концов бросает все, садится и плачет, без всхлипов, без звуков, только слезы катятся из глядящих в одну точку глаз.

Смотреть на это спокойно было невозможно! Сначала Юра пытался объяснить ее состояние только неподвижностью рук. То есть Соне пытался объяснить, потому что ему самому не нужны были никакие объяснения, он не искал их для себя и был готов на все — только не на этот взгляд, не на это ее молчание…

Он привык к хорошо налаженному быту, он был до смешного чистоплотен, мама это знала и без усилий вела дом так, чтобы ни в чем не ущемлять Юриных привычек. Правда, к его собственному удивлению, выяснилось, что при такой постоянной и незаметной маминой заботе он каким-то образом умеет все делать для себя сам — все, в чем действительно нуждается. Это Юра в Армении понял — или просто именно там оказалось, что нужно-то ему очень немного?

Так что дело было не в быте, о который разбилась не одна любовная лодка. Юра не знал, куда на своей лодке плыть, и все чаще сомневался, что это утлое суденышко вообще приспособлено для плавания… Да еще приходилось следить, чтобы спутница не бросилась за борт.

И что по сравнению с этим значил не приготовленный к его приходу обед! Да пусть бы она вообще ничего не готовила, он согласен был есть одни бутерброды хоть всю жизнь, только бы Сона не замирала вот так на краешке стула, опустив плечи, как подбитая птица!

— Не обращай внимания, — уговаривал Юра, думая, что она переживает, может быть, из-за того, что не может нарезать овощи для салата. — Это же молодая редиска, ее лучше целую есть, даже с хвостиками!

Он показывал, как лучше есть редиску с хвостиками, пытался рассмешить Сону, но видел, что его попытки бесполезны.

— Не надо, прошу тебя, — сказала она наконец. — Ты же понимаешь, что я не из-за этого… Бедная твоя мама, представляю, как она переживает за тебя!

Надя заходила каждый день — приносила продукты, забирала что-нибудь в стирку, заодно как-то быстро прибирала в единственной комнате гарсоньерки… Юра радовался ее появлению. Сначала он боялся, что Соне тяжело будет общаться с его родными, и весь напрягался, когда кто-нибудь из них появлялся в квартире. Но вскоре он заметил, что только в мамином присутствии его жена старается выглядеть если не веселой, то хотя бы немного оживленной. Они даже вместе что-то делали на кухне, правда, всегда недолго: Надя все привыкла делать быстро и вовсе не стремилась под предлогом домашних дел понаблюдать за невесткой. Да и что было наблюдать — едва ли маме что-то могло быть неясно…

— С чего ты взяла, что она за меня переживает? — Юра сделал вид, будто удивлен. — Она мне ни разу ничего не говорила, не давала понять.

— Надежда Павловна очень мудрая женщина, она и не скажет, — усмехнулась Сона. — Она же понимает, что ты меня не бросишь. Зачем говорить, да?

Юра весь сжался, ожидая, что сейчас она скажет: а надо бросить, ты же видишь, ничего у нас не получается…

Сона промолчала.

Но самым нелегким испытанием были ночи. Днем можно было немного притвориться, отвести глаза, сделать вид, будто не замечаешь, попытаться пошутить… Но что было делать ночью, когда «не замечать» было просто невозможно?

Первую ночь Юра вообще почти всю провел на кухне. Сона не ложилась при нем, даже не подходила к расстеленной кровати — и он сказал, что хочет покурить, вышел из комнаты.

Но к этому он, по правде говоря, был готов: понимал, что едва ли все будет нормально сразу же, когда Сона впервые выйдет из Склифа и переступит порог чужой квартиры в чужом городе. Он даже колебался, не пойти ли ночевать к родителям, но потом побоялся оставить ее одну.

Часа в три Сона вышла на кухню в бабушкином байковом халате, который Юра нашел для нее в шкафу.

— Прошу вас, ложитесь… Ложись, — сказала она, останавливаясь в дверях. — Надо поспать хоть немного, завтра же тебе на работу… Я сейчас совсем уйду, Юрий Валентинович, если вы не ляжете!

Ее голос срывался, все тело вздрагивало. Юра подошел к Соне, обнял за плечи, как тогда, в ресторане. Но теперь он не чувствовал ни тяги к ней, ни тем более вожделения — только растерянность и боль.

— Я лягу, Сона, сейчас лягу, — сказал он, наклонившись к ее уху. — Только и ты… Ложись, постарайся уснуть, ладно? Это ничего, это все пройдет, не сразу же… Не бойся меня, пожалуйста, не бойся!

Сона прижалась к самой стенке, он прилег на край широкой старинной кровати.

— Прошу, поспи, — повторила она. — Я сейчас тоже усну.

Ни она не уснула, ни он — растерянные, разделенные общей постелью и чем-то еще, что оба вообще не могли назвать.

Так прошла вся первая неделя их совместной жизни — полубессонная, тревожная, мучительная для обоих.

Через неделю Юра решил, что надо взять отпуск Ему легко было это сделать: во-первых, только начался апрель и летняя очередь на отпуска еще не образовалась, а во-вторых, всех в отделении повергла в замешательство его женитьба. Сона почти три месяца провела во второй травматологии, и все видели, в каком состоянии она выписывалась — кажется, видели гораздо лучше, чем Гринев…

— Да-а, Юра… — покрутил головой даже вечно невозмутимый заведующий Генрих Александрович Светонин. — Совет да любовь вам, конечно. Только не надорваться бы тебе, а? Ну-ну, не обижайся. Всяко бывает, я же понимаю! Даст Бог, все наладится.

Так что Юре нетрудно было объяснить Светонину, для чего ему срочно нужен отпуск.

— Мы куда-то поедем? — спросила Сона, узнав, что завтра ее мужу на работу идти не надо.

— Если ты хочешь, — кивнул Юра. — Куда ты хочешь поехать?

— Никуда.

Она положила голову на бабушкин письменный стол, прижалась щекой к прохладной, красного дерева столешнице и смотрела на Юру пугающим, непонятным взглядом.

Он отвел глаза — не мог выдержать этого взгляда ее угольных глаз — и предложил:

— Тогда пойдем погуляем? Ты была когда-нибудь в Москве?

— Я уже три месяца в Москве, — ответила Сона, поднимая голову.

— И ничего не видела! Ну почему ты не хочешь пройтись? Смотри, на улице как хорошо — просто прогуляемся…

Юре так хотелось вывести ее из тесной квартирки на улицу, дышащую апрельской, каждый год повторяющейся и всегда новой свободой!

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату