Оля, наверное, почувствовала это, посмотрела испуганно и тревожно.
— Ты о чем подумал, Юра? — спросила она; голос ее звучал так тихо, что почти не был слышен из-за музыки. — Опять вспомнил что-то неприятное?
Конечно, он вспомнил «неприятное» — непонятно только, почему именно теперь: и Генкины сальные шуточки, и свой бессильный гнев, и необъяснимую безысходность своего одиночества…
— Ничего, — ответил Юра, тряхнув головой. — Что-то долго здесь заказ несут.
— Зато они готовят свежее, — возразила Оля. — Я сказала, с какими приправами, это будет очень вкусно.
Видно было, что она расстроилась из-за того, что он помрачнел. Юра изо всех сил старался выглядеть веселым, но обмануть Олю было невозможно — или, во всяком случае, очень трудно. Вся она как-то сжалась, радость ее увяла, и, видя это, Юра почувствовал, что начинает ненавидеть себя, свои мысли, чувства… А заодно и Евгению Стивене, в связи с которой все это возникало вот уже второй раз.
Он прекрасно понимал, что Евгения Стивене в этом нисколько не виновата, но ничего не мог поделать со своим раздражением. А она, как назло, еще села со своим летчиком за столик напротив и все время попадалась поэтому на глаза, как ни отворачивайся.
И сама заметила Гринева через минуту после того, как уселась на свое место.
Ему показалось, что она обрадовалась, увидев его — то есть не его, конечно, а просто знакомое лицо. Светлые ее глаза вспыхнули как звезды, заискрились веселым любопытством так же, как утром. Но тут же она, конечно, как раз и вспомнила их утреннюю встречу — и глаза сразу стали холодные, и брови надменно приподнялись высокими дугами.
«Наверное, тоже в гляделки играла в детстве», — вдруг подумал Юра.
Это у них с Евой одна из любимых игр была, гляделки-смешилки. Задача состояла в том, чтобы «переглядеть» соперника. И не то чтобы не моргнуть, это-то ерунда. Надо было, во-первых, не рассмеяться, а во-вторых — чтобы визави не догадался, о чем ты думаешь. О чем думает Ева, Юра всегда угадывал с первой попытки: у сестры все было написано на лице. А о чем Юрка думает, Ева никогда догадаться не могла.
Играла Евгения в детстве в гляделки или нет, но искусством разговаривать взглядами она явно владела в совершенстве.
«Что, Юрий Валентинович? — говорил насмешливый взгляд, которым она то и дело окидывала своего утреннего собеседника; а куда деваться, если сидишь напротив? — Не сообразили пригласить меня поужинать, нахамили? Ничего, нашлись и без вас желающие — посмотрите, какой летчик! И сама я хороша, вам здесь такие и не снились, хотя девочка с вами, конечно, хоть и простушечка, но весьма мила и необычностью своей даже эффектна. Как я вас взвела сегодня этим словечком, а?»
Глаза ее засмеялись, и тут же она отвернулась к летчику, который поднял рюмку с водкой — видимо, как раз за свою блистательную спутницу.
Юре не было ни весело, ни хотя бы смешно от всего, что она так ясно произнесла в его адрес — как будто бы вслух. Ему было тошно наедине с собою, и даже рыбу в своей тарелке — явно рыбу, а не что- нибудь другое — он ковырял без малейшего удовольствия.
— Ничего тебе не взяли выпить, — заметил он, взглянув на Олю. — Давай хоть шампанского, ты же пила на Новый год?
— Давай, — согласилась она. — Если ты хочешь…
Юра смотрел, как она подносит ко рту бокал, как морщится от лопающихся пузырьков и по-детски вытягивает трубочкой напомаженные губы, чтобы отпить шампанское.
— Надо нам с тобой расписаться, Оля, — сказал он.
Она поперхнулась шампанским, закашлялась. Юра перегнулся через стол, похлопал ее между выступающими, как воробьиные крылышки, лопатками.
— Нам с тобой надо пойти в загс и расписаться, — повторил он, когда Оля откашлялась и вытерла слезы ладонями.
Оля молчала. Потом медленно подняла на него глаза и сказала:
— Мне этого не надо, Юра… Зря ты думаешь… Это совсем для меня неважно. Я могу и просто так..
— Совсем ты притворяться не умеешь, — невесело усмехнулся он. — Была б ты хоть лет на десять постарше, я бы еще, может, поверил. Неважно… И тебе важно, Оля, и родителям твоим уж точно не все равно. Знают они, что ты со мной живешь?
О ее родителях Юра знал только, что они живут в городке Корсакове на самом берегу залива Анива, что, как почти все сахалинские корейцы, выращивают овощи на продажу, что у Оли есть две сестры, обе намного ее старше. Больше она ничего ему о своей семье не рассказала, да он, по правде говоря, и не интересовался особенно.
— Знают, — помолчав, кивнула Оля.
— И что, интересно, они тебе сказали, когда ты им об этом сообщила?
— А я им не сообщала… Им тетя сказала, мамина сестра. Она тут живет, в Южном, — сказала Оля. — Она узнала…
— А тетя что тебе сказала? — настаивал он.
Юра, не спрашивай, пожалуйста! — вдруг воскликнула она так жалобно, что он еще больше стал себе противен. — Я не могу тебе… Я не хочу тебе это повторять!..
— Оленька. — Он постарался, чтобы голос его звучал как можно мягче, а слова — как можно убедительнее. — Это мне все равно — кто, что и почему сказал. Но тебе это не может быть все равно, потому что ты не я, а молоденькая девочка. Так что давай не будем это все обсуждать, а просто пойдем и распишемся. Только без свадьбы, ладно? Не хочу я, ты не обижайся. Вырос уже, наверное, из этих радостей. Отметим вдвоем — здесь или еще где-нибудь. Ну, и с родителями твоими мне, конечно, надо поговорить.
— Не надо! — быстро произнесла Оля. — Давай распишемся, если ты говоришь, если ты хочешь, давай что хочешь, Юра… Но с ними не надо говорить! Хотя бы пока — не надо…
— Как скажешь, — пожал он плечами.
Юра даже рад был, что не надо, оказывается, выполнять и эту формальность. Не хотелось ему всего этого — встречаться с какими-то совершенно посторонними людьми, говорить с ними о чем-то… О чем? Просить руки их дочери, которая и так принадлежит ему всем телом и всей душой? Или уверять, что теперь он в качестве официального зятя будет приезжать на семейные праздники? От одной этой мысли ему становилось тоскливо.
— Я знаю, что они скажут, — помолчав, произнесла Оля. — Они мне уже сказали… — Она набрала побольше воздуха, как будто собиралась прыгнуть в воду, и выговорила: — Мама говорит, что ты меня взял позабавиться, а в Москве у тебя точно есть жена, просто ты с ней, наверно, поссорился. А тетя говорит, что если и нет жены, то все равно ты туда вернешься, а меня бросишь, потому что я не пара такому мужчине, как ты. Она тебя видела, она у нас в отделении лежала, когда ногу сломала в прошлом году… А отец вообще…
— Хватит, Оля. — Юра положил руку на ее ладонь, слегка прижал тонкие пальцы, быстро перебирающие салфетку. — Не хочу я больше это слушать. Ты узнай, как там расписаться побыстрее, сколько ждать надо. Может, есть какой-нибудь ускоренный вариант, это тоже узнай.
— Я узнаю, — кивнула она, не глядя на него. — Моя тетя, она… Она в загсе работает…
— Выходит, с тетей все-таки придется познакомиться! — засмеялся Юра. — Ну и ладно, главное, побыстрее. Заодно убедится, что паспорт мой девственно чист.
Юра и сам не знал, почему хочет расписаться побыстрее. Хотя нет — знал, чего уж там. Ему действительно было все равно, будет ли стоять штамп в его паспорте. Но терпеть Генкин похабный треп и знать, что то же самое все говорят у него за спиной, а если не говорят, то думают, как ловко он устроил свои постельно-прачечные дела с безропотной корейской девочкой, — этого он больше не хотел.
— Они все равно не смогут сюда приехать, — сказала Оля.
— Кто? — очнулся Юра.
— Мои родители. Им нельзя просто так из Корсакова выезжать, надо разрешение брать в милиции, потому что у них русского гражданства нет, — объяснила она.