спиртного в домашних условиях и сведениями, где дают водку без талонов, но в обмен только на бутылки с винтом, а где по талонам, но зато даже тару не требуют.
— Вдохновляюще как выпиваешь! — усмехнулся Валентин Юрьевич, глядя, как сын быстро опрокидывает рюмку. — Жаль, ехать собираюсь, не могу поддержать. Заберешь, кстати, с собой, так что не гони. Тяжело, Юра? — помолчав, спросил он.
Можно было сделать вид, что он не понимает, о чем это… Но зачем? Перед папой с детства не надо было притворяться — ни чтобы обмануть, ни чтобы успокоить.
— Тяжело, — кивнул он. — Иногда совсем… Мне-то казалось, все стены разнесу, а получается не очень…
— Мы с мамой когда поженились, она меня совсем не любила, — вдруг сказал отец.
Юра остолбенел, держа в руке полную рюмку и не замечая, как водка проливается на пол. Впервые он это слышал, даже предположить не мог! Ничего себе…
— К-как это? — с трудом выговорил он.
— Да вот так. У нее ведь был… роман, или не знаю, как это назвать — ну, с Евиным отцом. Я ее подробно не расспрашивал никогда, но, по возрасту судя, это что-то совсем юное было, почти детское. Что-то очень романтическое, наверное. И Ева все-таки… Надя его ждала — или думала, что ждет. И замуж она только потому вышла, что пожалела меня, когда под машину попал. — Он помолчал, глядя на сына. — Это самое тяжелое, что было в моей жизни, Юра… Не нога, не все остальное, а вот это.
— И… что же? — с трудом выдавил из себя Юра. — Как же вы… как же ты?..
— Не знаю как, — пожал плечами Валентин Юрьевич. — А что я мог сделать? Только любить ее. Все равно же я не мог ее не любить…
— И долго это длилось? — спросил Юра.
Долго. Уже ты у нас родился — и все равно… Нет, упрекнуть ее было не в чем. Нет других таких женщин! И жили мы с ней с самого начала — дай Бог каждому. Но я же чувствовал: так, как я ее люблю, она меня не любит. Я знаю, что ты хочешь спросить, — усмехнулся он, чуть исподлобья глядя на изумленное лицо сына. — Как я это выдержал? Не знаю, как. И когда это кончилось, когда она переменилась, — тоже не знаю. Это же только в кино — вдруг, в один прекрасный день. В общем… — Отец улыбнулся — как всегда неожиданно, расцветающей своей улыбкой. — Мораль сей басни проста как правда: такое в жизни бывает, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Так что, Юрочка, у тебя еще все не так страшно. Все-таки тут простые причины, понятные: стресс у Соны, конечно, сильнейший, да и жизнь у нее так резко переменилась… Ты подожди. И мама то же говорит, а она ведь как женщина понимает.
— А что она говорит? — наконец придя в себя после папиных слов, заинтересовался Юра.
— Да что же… Что тебя нельзя не полюбить. И по-моему, она права! Вот у Евы… У нее похуже будет. И ждать, судя по всему, нечего.
Лицо у отца помрачнело, когда он вспомнил о Еве — о ее печальном романе…
«В самом деле, — подумал Юра. — На что мне жаловаться? Действительно же все объяснимо, все излечимо, только время должно пройти, только время, я ведь даже как врач понимаю, что такое посттравматический синдром! Придумаем ей какую-нибудь работу, будет что-нибудь теоретическое в музыкальной школе преподавать, отвлечется немного… А Еве в самом деле гораздо тяжелее, хоть и кажется, что все у нее обычно с этим Денисом».
— Она у Баташова своего сейчас, что ли? — спросил он.
— Не сказала, — пожал плечами отец. — Наверное. А что мы можем сделать? Забирай, забирай водку, Юра, — напомнил он, когда сын поднялся, чтобы идти.
«Где это у нас Венера видна над домом? — подумал Юра, выйдя во двор. — Ева говорила…»
Розоватое городское небо над освещенными окнами было плоским и пустым. Он постоял посреди двора, словно пытаясь отсрочить ту минуту, когда войдет в квартиру, встретит Сонин отчужденный взгляд, ляжет с краю на широкую кровать…
«Но я же не выдумал все это, — с отчаянием подумал он. — Я не выдумал ее, свое чувство к ней, оно всего меня захватило! Я же представить не мог — как без нее… И что теперь?»
Теперь чувство не стало меньше, не отпустило его, но все превратилось в тупую, ноющую боль.
Свет в квартире был уже потушен. Юра взглянул на светящиеся стрелки своих часов: было всего одиннадцать. Он хотел неслышно пройти на кухню, прикрыть дверь и включить свет.
— Я не сплю, Юра, — услышал он Сонин голос. — Иди сюда…
Сердце у него забилось быстрее; он прошел через темную комнату, не различая очертаний предметов, и остановился у кровати.
— Ты… сейчас ляжешь, да?
Ее голос едва слышен был в темноте.
— Да, — выговорил он, хотя только что собирался выпить на кухне еще водки, чтобы уснуть.
Сона лежала не у стенки, как обычно, а у самого края кровати. Юра присел на одеяло, нашел ее руку в темноте и приложил ладонью к своей щеке. Она тоже села на постели рядом с ним, шевельнула рукой, как будто хотела отвести ее, но только повернула ладонь тыльной стороной и, едва касаясь, погладила его по щеке.
— Я ладонью не чувствую ничего, — прошептала Сона. — Юра, Юра!.. Какой ты хороший человек, как бы я хотела все для тебя… И не могу тебе дать, чего ты ждешь, даже тебе не могу. Ничего не осталось, пойми — камень, лед…
Он хотел что-то сказать — возразить, успокоить ее. Но она вдруг обняла его за шею, стала быстро гладить по голове — так же, как только что по щеке, прикасаясь тыльными сторонами ладоней.
— Я никогда не была с мужчиной. — Ее голос звучал не взволнованно и не горячо, но как? — Пусть хотя бы это будет для тебя, хотя бы это, я больше ничего не могу…
Юра почувствовал, как быстрый жар охватывает его. Что бы там ни было, что бы она ни говорила, но ведь он все время думал о ней, она занимала его всего: его время, душу, и вот наконец — его тело…
— Ты только не бойся меня. — Он поцеловал знакомый тоненький шрам на виске, губами коснулся кончика ее брови. — Я все для тебя сделаю, Сона, милая, все…
Никогда он не испытывал такого с женщиной и даже представить не мог, что такое возможно! Вся она была холодна, как мраморная, как Царевна Лебедь на врубелевской картине. Но холод ее неподвижного тела будоражил его больше, чем самые страстные объятия.
Только она была ему желанна, а почему — Юра не понимал и понимать не хотел…
Кажется, ей было даже не больно. Он старался не причинить ей боли, сдерживал себя как мог, вообще о себе не думал — только о ней, лежащей в его объятиях как редкостный цветок, с которым не знаешь, что делать. Ему самому больно было от этой первой близости с нею — не физически больно, но всему… Он просто не знал, как назвать в себе то, что было охвачено болью!
Наверное, это длилось долго: он горел ровным, не усиливающимся пламенем, возбуждение не увеличивалось и не спадало, и он ничего не мог поделать с собою.
Юра чувствовал, что мучает Сону своим бессильным упорством, на которое она не отвечает, на которое и нельзя ничем ответить. Но ему все казалось: вот сейчас, сейчас это кончится, все взорвется у него внутри освобождающим, счастливым огнем! И он снова приподнимался над нею, опускался, пытаясь завести себя, — и не мог…
Наконец он прекратил эти бесплодные попытки, остановился, опираясь на дрожащие локти, весь дрожа, лбом ткнулся в подушку рядом с ее головой.
— Прости меня, — глухо произнес он. — Не надо мне было…
Он отпустил ее плечи, которые только что вдавливал в подушку, перевернулся на спину, лег рядом. Сона по-прежнему была неподвижна, ей словно все равно было, делают ли с нею что-то, оставили ли в покое.
Юра хотел сказать: прости меня, завтра я уйду, а ты живи как хочешь, сколько хочешь, я ничего не могу… Но она вдруг повернула к нему голову и сказала:
— Мне было почти хорошо, Юра. Я не ожидала…
Он вздрогнул от ее слов — или оттого, что нотки удивления и ласки прозвучали в ее голосе? Она снова давала ему надежду, и снова неожиданно, именно тогда, когда он уже решил, что ничего не может
