— Смотри-ка, наверное, Марина прилетает, — говорила бабушка, провожая глазами машину и одновременно протягивая внуку кулек с конфетами: они как раз выходили из кондитерской возле дома. — Володя в Шереметьево поехал.
Через два дня Высоцкий с Мариной Влади заходили к бабушке в гости, сидели до ночи. Приходили и уходили еще какие-то люди, но Юра видел и слышал только его, и не знал, как назвать чувство, которое вызывал у него этот человек с его голосом, взглядом, песнями, улыбкой… Свободы, дара?.. Но даже этих определений было мало. Да Юра и тогда не искал для жизни определений.
— Я ведь сам не сахалинский, — сказал Саша Коновницын. — В Орле родился. Мотался по Союзу, пока не прибило к самой дальней гавани. И, поверишь, только там почувствовал: вот это мое место и есть. А почему — не знаешь? — Он снова улыбнулся, вошел за Юрой в подъезд и добавил: — Я теперь всех к нам переманиваю. У нас живешь — как дышишь, сам не замечаешь. Поехали, а?
Он засмеялся — наверное, еще меньше, чем Юра, придавая значения своему приглашению. Могли ли они оба знать тогда, что через несколько лет Гринев, неожиданно для всех, его вспомнит?
— Что за стихи, Саша? — спросил Юра, наливая по второй. — В машинке-то?
— А-а… — Сашкины глаза сверкнули, выдавая волнение, которое он маскировал равнодушным тоном. — Венок сонетов. Почитаешь потом.
— А сейчас можно?
— Ну, читай сейчас, — с тем же притворным равнодушием кивнул Коновницын. — Хочешь, сам почитаю?
— Нет, — отказался Юра. — Мне глазами лучше. Сашка выпил, взял со стола стопку листков, вынув последний из машинки, налил себе еще.
Юра читал — и не понимал, что это он такое читает. Ему как-то даже не верилось, что все это Сашкой написано. В первом сонете было про съезд народных депутатов и про то, как все ходят по городу с радиоприемниками в руках и слушают речи про свободу. Во втором — про августовский путч, который герой сонета встретил на берегу залива Мордвинова. В третьем — про второй путч и стрельбу возле московского Белого дома…
— Что это ты, Саня? — удивленно спросил Юра, поднимая глаза от листков. — На политику тебя, что ли, потянуло?
— Ты читай, читай, — усмехнулся тот. — До магистрала не дошел еще?
Последний сонет в венке, магистрал, складывался из первых строк всех сонетов, которые Юра только что прочел. Но он не узнавал ни единой строки… Откуда они взялись — про дождь, смывающий следы, про пустое небо, про тоску, от которой некуда уйти?.. Невозможно было уловить: каким образом, каким чудом в итоге политических размышлений получилась эта прозрачная, совершенно Сашкина печаль последнего сонета?
— Обвел я тебя вокруг пальца? — усмехнулся тот, заметив, как Юра вчитывается в строчки магистрала. — Я так и хотел, да все не получалось, сегодня только… Что останется, если подумать? Только и вспомнишь, как звезды светили, пока ты по приемнику про путч слушал на берегу… Не великая мысль, зато моя.
— Слушай, а ты такого не читал — Береговой, Костя Береговой? — спросил Юра. — Он, кажется, стихи свои посылал в областную газету.
Ему всегда неловко было оттого, что он не может ничего сказать именно о том, о чем сказать хочется больше всего. И всегда при этом попадает на язык что-то постороннее…
Но Сашка никогда не обижался на гриневские вопросы невпопад. И память у него, несмотря на злоупотребления, была отличная.
— Читал, — пожал он плечами. — Военный, что ли? Стихи как стихи. Шумит океан, я смотрю на тебя, звезды смотрят на нас, у тебя глаза как звезды, я не могу с тобой расстаться, и рифмы все глагольные. Как у всех. А ты почему спросил?
— Да просто. Ты не сердись, Саня, но вот… Стихи у тебя — не сравнить с его, и говорить нечего. Но Костя этот своими стихами счастлив, а ты несчастлив. И тоже ведь — стихами…
Да что ты себе голову этим ломаешь? — усмехнулся Сашка. — Графоманы все своими стихами счастливы, невелика хитрость. Ты, Юр, чего — о смысле жизни задумался? — Он прищурился, внимательно глядя на Гринева. — Так ты не думай, тебе об этом думать не надо.
— Почему это?
Юра слегка приобиделся из-за того, что Сашка сделал ударение на слове «тебе».
— Да потому. У тебя смысл с жизнью и так совпадают, ты, видно, уродился такой. Давай-ка выпьем лучше, а то час уже над первой сидим, как девочки.
Сашка разлил водку, суеверно убрал со стола пустую бутылку. Он вытряхивал в свой стакан последние капли, и лицо его при этом выражало куда большее волненье, чем при разговоре «о смысле жизни».
«А мне он нужен, этот разговор? — вдруг подумал Юра. — Можно подумать, я и впрямь смысла ищу за разговором или жду, чтобы посторонний человек что-то мне объяснил, чего я сам о себе не знаю. Не в этом же дело…»
Дело было в том, что вот сейчас можно встать и уйти. И Сашка не обидится, и даже не очень заметит его отсутствие, потому что есть у него еще одна бутылка, и есть своя жизнь, в которой Юрий Валентинович Гринев — случайный, хотя и не слишком назойливый гость.
— Ну, за венок твой давай выпьем, — сказал Юра. — Я у тебя переночую, Саня, ладно? Сдуру за рулем приехал.
— Нашел куда ехать за рулем! — хмыкнул Коновницын. — Ночуй, конечно.
Он вышел из комнаты, пока Юра звонил на коммутатор в общежитие, и вернулся с двумя копчеными селедками в руках.
— Я, может, Юр, и дурак, — сказал Сашка, — но вот как представлю, что жену надо будет предупреждать… И все, хоть стреляй.
Я не жену, она на работе. Мало ли, — пожал плечами Юра. — Вдруг случится что, должны знать, где меня найти.
— И это тоже. Ну, у каждого своя планида, — философски заключил Сашка, разделывая селедку на куске газеты. — Да, — вспомнил он, — ты Бунина вроде хотел, девятитомник? Тут продает один старичок, я договорился. Только прямо завтра звякни, выкупи, ему деньги срочно нужны.
— Что ж ты молчишь! — обрадовался Гринев. — Конечно, завтра же заберу.
Он действительно давно искал Бунина, притом именно этот коричневый девятитомник: почему-то не мог читать в других изданиях, даже шрифт в этом был особенный.
После первой Сашка резко опьянел, говорить стал мало, а на половине второй бутылки и вовсе обвис на стуле, пробормотал:
— Ты на диване там ложись… Чего-то я…
Он добрел до расстеленной кровати, с трудом сбросил тапки, скрючился поверх одеяла. Юра попробовал было снять с него рубашку, но Сашка дернул плечом:
— Не надо, ты чего?.. На утро оставь мне сто грамм…
Юра уже пожалел, что остался. Тоскливо ему здесь было — под селедочный запах, под Сашкин присвистывающий храп, в тусклом свете голой лампочки… Хорошо хоть чистые простыни всегда лежали в шкафу — просто потому, что Коновницын редко перестилал для себя постель.
Юру, наоборот, почти не взял хмель. Только голова заболела: конечно, Сашка сэкономил и взял водку подешевле. Глаза привыкли к темноте, он смотрел в потолок, рассеянно разбирал причудливые узоры трещин.
Постепенно все-таки наваливалась хмельная тяжесть: безразличие овладевало им, все равно становилось — лежать ли здесь, на чужом продавленном диване, дома ли, в свежей постели… Кончилась бы поскорее эта ночь с невеселыми мыслями… «Мысли окаянные, думы потаенные, бестолковая любовь, головка забубённая…» Да какие думы, какая любовь — никаких… Ломаные трещины, чужие лица… Надо наконец съездить домой, теперь уже с Олей… Свинство, сколько не был… Отпуск взять…
Юра не заметил, как глаза закрылись наконец, и сон навалился на него, тяжелый, как хмель.
Под утро приснилась бабушка. Юра видел ее с неожиданной ясностью, как живую. Он даже во сне
