было, ни оборудования, надо было в Америку лететь. Лешка мне и сказал, нечего, мол, дурью маяться, кто зачнется, тот и хорош. Лешка — это братец мой, которого посадили. И вот что мне, скажи пожалуйста, с этим мальчиком теперь делать? Слабый, впечатлительный, перспективных интересов ноль. Только книжки читает, как будто на дворе совок и можно мужику в облаках витать! И ведь, главное, — улыбнулась Рита, — отца ему подбирала — сперму, в смысле, — чтоб никакой этой слюнявой гуманитарщины близко не было. Нормальный рабочий парень, тридцать лет, здоров как бык. Волосы, между прочим, в досье были указаны темные, как у меня. А Никитка белокурый, голубоглазый, еще вдобавок близорукий. Природа есть природа, — вздохнула она. — Черт знает что вытворяет, даже в пробирке. Уж что только ни делаю… Каратэ отдала заниматься, так он перед второй же тренировкой на пол лег и говорит: можешь меня отравить, я туда больше не пойду, они там все матом ругаются. Чтобы у меня — у меня! — такое чмо получилось! Лешка его хотел в свою школу забрать, но тут уж я категорически — нет. Пусть в нормальную ходит, нечего в теплице воспитываться.
— А какая у твоего брата школа? — спросил Матвей. — По бизнесу?
— Если бы! Просто для одаренных детей. С пансионом для аналогичных сирот. Математический класс, литературный, музыке учатся, картинки рисуют… Глупости, в общем, миллиардерская блажь. Еще, паршивец, с меня честное слово взял, что я ее буду патронировать, чтоб, не дай бог, не захирела, пока он срок мотает. Оно мне надо, это светлое будущее всей страны? Мне своих золотых приисков в ЮАР более чем достаточно. Надежно, денежно, проверено. Но — родственный долг, не хрен собачий. Тем более Лешка мне подняться-то по бизнесу и помог, не скотина же я неблагодарная. Ладно, хватит про эти глупости! Ты хоть отдохнул сегодня, или Никитка тебе все это время на мозги капал?
— Отдохнул, отдохнул, — сказал Матвей. — Дом у тебя в хорошем месте, располагает к отдыху.
Ритин дом правильнее было бы назвать поместьем: он занимал несколько гектаров лесной и луговой земли, примыкающей к театральным дачам поселка Зяблики. Правда, отдохнуть Матвею все-таки не удалось: Никитка в самом деле не отходил от него ни на шаг и замучил вопросами о рукопашном бое, стихах, таджикско-афганской границе, возможности дружбы между мальчиком и девочкой и прочих подобных вещах.
Рита подняла бокал и посмотрела на Матвея сквозь белое вино. Глаз ее показался за выпуклым стеклом слишком большим и каким-то печальным.
— Сколько тебе лет? — вдруг спросила она.
— Двадцать пять.
— А мне полтинник стукнул. Хоть плачь.
— Зачем же плакать? — улыбнулся Матвей. — Ты моложе выглядишь.
— Даже подтяжку пока не делала, — с горечью похвасталась она. — Можно так кожу на морду натянуть, что еще лет на десять помолодею. Ну и что толку?
Матвей почувствовал, что разговор наконец становится неловким. Он с самого начала догадывался, что этим кончится: в отличие от Никитки, прекрасно знал, что дружбы между мальчиком и девочкой не бывает. А других отношений с Ритой — тех, против которых она явно не стала бы возражать, — Матвей не мог себе представить. Она нравилась ему своей резкостью, живостью, умом, нескрываемой силой характера, его не раздражала ее бесцеремонность и постоянное желание командовать, он испытывал к ней даже приязнь… Но в этой приязни не было ничего похожего на чувственную тягу. Даже наоборот, он внутренне вздрагивал, представляя, что она может прижаться к нему всем своим ухоженным и все-таки дряблеющим телом. Вообще-то он об этом и не думал, но когда Рита прямо сказала об огромной, непреодолимой разнице между ними, ему стало не по себе. Она была почти на десять лет старше мамы, и с этим в самом деле ничего нельзя было поделать.
— Да зачем тебе какой-то от внешности толк? — невнятно пробормотал он.
— Говорю же, природа насмешница, у нее свои резоны, — с той же горечью произнесла Рита. — Ну что бы ей стоило наоборот сделать — чтобы тебе пятьдесят, а мне двадцать пять? Никаких проблем бы не было! Я, помню, всегда песне этой удивлялась, которую Бернес пел. Слышал, может? «Голова стала белою, что с ней я поделаю?» — глуховато пропела она. — Подумаешь, горе, у мужика голова седая! Да бабы на вашу седину еще больше клюют. Интригует же это, будоражит воображение. А я каждые три дня к парикмахеру бегаю, чтобы, не дай Бог, ни одной сединки не пропустить. Страшный возраст пятьдесят лет…
— Но ведь не восемьдесят, — сказал Матвей.
Он уже совершенно справился с собою и говорил теперь с Ритой без неловкости.
— Хуже. В восемьдесят, по крайней мере, все понятно: старуха и старуха. А в пятьдесят внутри-то еще молодая, еще страсти всякие кипят, а снаружи карга стареющая, только мужиков пугать. Ладно! — Она тряхнула головой. — Не на что плакаться. Пугать-то особо и некого, мужики кругом сплошь дерьмовые. Поверишь, кроме тебя ни одного приличного не встречала. Ну, Лешка еще, но родственники не в счет. Все работала, как лошадь, честолюбие свое тешила, а, помню, как спохватилась рожать, огляделась, так и обнаружила: родить и то не от кого, не говоря уж влюбиться. Может, конечно, сама виновата. Крутая слишком, поруководить люблю, они и пугаются. Но ты же не испугался!
Матвей промолчал. Ну, не испугался — он вообще мало чего боялся, и уж точно не женщин, какие бы они ни были. Но что толку от этого Рите?
— Все, про личную жизнь хватит, — решительно сказала она. — Да и вообще, засиделись мы. Мне завтра к восьми в офис, проблемку одну надо до начала рабочего дня разрулить. А ты где трудишься?
— Сейчас нигде.
— Хочешь, ко мне иди? — оживилась она. — У меня фирма солидная.
— Не хочу.
— Меня боишься? — Рита насмешливо прищурилась.
— Просто у меня уже есть… солидное предложение. Только не знаю, надо ли его принимать.
— И что тебя, интересно, останавливает?
— Да так… Смысла не вижу! — неожиданно для себя выпалил Матвей.
Он ни разу не называл эту причину вслух, да и наедине с собой, в молчании, стеснялся красивости этого объяснения. И совсем непонятно было, почему он вдруг высказал его женщине, которой совсем не знал и которая явно дала понять, что презирает подобные резоны.
— И ты туда же! — ахнула Рита. — Мама дорогая, совсем свихнулись мужики! Бабы вкалывают, а им не до хорошего — смысл жизни ищут! Да за смысл жизни можно или с голой задницей остаться, или вообще на нары загреметь! — возмущенно добавила она. — Скажешь, не права я?
— Права, — не стал спорить Матвей.
— Ну так что ж ты?..
— Пойдем, Рита, — сказал он. — Отвозить меня не надо, пешком пройдусь. Родители тут рядом живут, у них переночую.
Он и до встречи с Ритой не собирался ночевать сегодня дома. Из-за циркового девичника объяснение с Гоноратой откладывалось до завтра, и Матвею не хотелось, чтобы оно произошло, когда они проснутся в обшей постели.
Оттепель кончилась — мороз окреп, асфальт сверкал в свете вечерних фонарей гладким свежим льдом.
— Как же ты по такой дороге поедешь? — Матвей взял Риту под руку, помогая спуститься по обледеневшим ступенькам ресторанного крылечка.
— Нормально поеду. Водительским талантом, в числе прочих дарований, Бог меня не обидел. Плюс курсы экстремального вождения. — Она повела плечом, высвобождая свой локоть из его руки. — Так что в опеке не нуждаюсь. Во всех отношениях. Жаль, Никитка на тебя запал, достанет теперь звонками. Может, телефон поменяешь?
— Не поменяю. Хочешь сказать, что ребенок не игрушка? Не волнуйся, я догадываюсь.
— Чертов ты парень! — Рита перестала хмуриться и наконец рассмеялась. — Мимоходом за душу берешь. — Она быстро коснулась его руки своей крепкой, даже на морозе горячей ладонью. — Спасибо… За спасение от верной смерти!
Сигнальные огни Ритиной машины уже исчезли за углом, а Матвею все еще казалось, что ее смех
