Матвей покрутил головой, отгоняя не ко времени пришедшие фантазии.
— Потому что все эти Достоевские и Толстые, не говоря уж про Чехова, — сказала Алина Андреевна, — не способны дать позитивный взгляд на действительность. Страдать и сострадать — вот все, что они могут предложить в качестве жизненной программы. Про страдание я вообще не говорю, призывать к нему просто неприлично. А сострадать — кому, за что, объясните мне, пожалуйста?! Бомжу, который по слабоволию спился и заслуживает того, что имеет? Проститутке, которая зарабатывает больше, чем доктор наук, и недовольна в своей жизни только тем, что приходится делиться с сутенером и милицией? Я такому состраданию учить не собираюсь. Лучше, знаете ли, по гламурным журналам поучу, детям и слушать интереснее, и пользы больше. А если вас не устраивает моя педагогическая направленность, то я легко найду другую работу. Богатых школ сейчас, к счастью, много. И их опытные директора знают, что такое учитель с современными жизненными навыками и каково его найти.
Она произнесла эту тираду жестко и внятно, без малейшего волнения, глядя Матвею прямо в глаза своими ярко-серыми — или это были удачно подобранные линзы? — глазами. Ему даже нравилась такая манера общения, вернее, он хорошо ее знал и умел на нее отвечать. И, конечно, ответил бы, что думает о ее современных навыках. Цену им он знал тоже и на собственном опыте убедился, как невысока эта цена, когда ты не адаптируешься в социуме сделанных по одному незамысловатому лекалу людей, а стоишь лицом к лицу с жизнью и должен на прямой жизненный вызов ответить.
Но этот ее вопрос о женщинах и любви… От него Матвей опешил. Сокологорская все правильно поняла про него: он в самом деле перелюбил множество женщин и в самом деле ни разу не вкладывал в это слово тот смысл, который вкладывался в него всеми романами русской литературы. И какое право он имел требовать, чтобы она не засоряла детям головы примитивной дешевкой, если в своей обычной жизни подобной же дешевкой умело пользовался?
— Я не собираюсь учить вас, как преподавать литературу, — чуть поспешнее, чем надо, сказал он. — И не сомневаюсь в ваших педагогических навыках.
— Мерси, Матвей Сергеевич, — иронично ответила Сокологорская. — И как это вас, перспективного молодого человека, занесло в сферу деятельности старых дев и Разведенок?
На этот вопрос Матвей предпочел не отвечать. Да он и не знал ответа.
Единственное, что несколько успокаивало: он заметил, что его мнение об учителях и школьной жизни чаще всего совпадает со мнением детей. Уроки Сокологорской не нравились им точно так же, как ему, несмотря на всю адаптированность этих уроков к современной жизни. И отменить историю искусств дети не просили, хотя именно в этом попыталась его убедить Елизавета Адамовна, когда он поинтересовался, почему этот предмет значится в расписании, но не существует в реальности.
— Ученики отказывались его посещать, — невозмутимо объяснила завуч. — Хотя преподавать был приглашен крупнейший в данной области специалист. Они заявили, что им скучно.
— Скучно на уроке или скучен предмет? — уточнил Матвей.
— Не думаю, что должна разбираться в таких тонкостях. Матвей как раз-таки думал, что никакой особой тонкости здесь нет, и догадывался, каким был бы ответ на этот вопрос, если бы он задал его ученикам. Ему трудно было представить, что десятилетнему Саше Трофимову, который мог одним росчерком карандаша нарисовать вьюгу, была бы скучна история искусств. Просто Саша, в отличие от Матвея, понятия не имел, что это такое. Он был почти сиротой: отец-алкоголик сел на много лет за убийство матери, а Сашу привезла в Зяблики сердобольная детдомовская воспитательница, заметившая его способности к рисованию. Так что дело было, скорее всего, в крупнейшем специалисте, который эту самую историю преподавал…
Но не мог же Матвей расспрашивать учеников, какой преподаватель им нравится или не нравится и почему! Он с детства помнил, что отец решительно пресекал подобные разговоры, если их пытались заводить его студенты и аспиранты, которых он приглашал домой.
Да, правду сказать, на духовную составляющую школьной жизни у Матвея и времени не было. С Толстым, Достоевским и прочими масштабными явлениями человечество все-таки разобралось без него, а вот разборки с департаментом образования и, в перспективе, видимо, с бандитами предстояли лично ему; человечеству не было до этих немасштабных явлений никакого дела.
Правда, бандиты, о которых предупреждала Рита, со дня его появления в школе никак о себе не заявляли. Насколько Матвей успел изучить эту группу населения еще со времен работы у Корочкина, они пока приглядывались к новому начальнику и наводили о нем справки. Торопить встречу с ними Матвей, естественно, не собирался — наоборот, радовался, что проблемы поступают равномерно, а потому могут быть решаемы по мере их поступления.
Для решения первоочередной проблемы он ездил в московский департамент образования с бумагами — на переаттестацию учителей, на подтверждение школьной лицензии — и медленно, но верно доводил до сознания чиновников мысль о том, что он от них не отстанет и бумаги подписать им все-таки придется.
Глава 5
Матвей приехал на Малую Дмитровку в таком недоумении и даже смятении, какого давно уже не испытывал в жизни.
Да, может, и никогда он такого не испытывал. Все, что произошло с ним за последние два часа, было так странно, что он не мог даже понять, что же, собственно, с ним произошло. То, что он вызволил от милиционеров незнакомую девчонку, было как раз-таки понятно. Слишком уж явно она была непохожа на проститутку с этим своим по-детски — сначала ему показалось, что вареньем, — перемазанным лицом и прыганьем на одной ножке. Ему ничего не стоило избавить ее от неприятных часов, которые ей предстояли, и почему было это не сделать?
То, что незнакомая девчонка оказалась случайной знакомой, было немножко необычно, но все- таки возможно.
Но все, что произошло потом, было совершенно непонятно.
Сначала в департаменте образования ему вдруг с ходу подписали бумаги, которые он безуспешно пытался подписать Целый месяц. Это значило, что Зябликовская школа — его школа, так он, немного стесняясь, уже называл ее про себя, — получила официальное право на существование и теперь ее Реальное существование зависело только от него самого, а на себя-то он мог надеяться.
Потом он почему-то подумал, что эта неожиданная удача как-то связана с девчонкой, ожидающей его в машине. Как все побывавшие в опасных ситуациях люди, Матвей был немного суеверен, во всяком случае, в приметы удачи и неудачи верил безоговорочно. Да и главное правило военной жизни тоже было основано на таких приметах.
«Ни на что не напрашивайся, ни от чего не отказывайся, — гласило это правило. — Если ты напросишься на задание и выйдешь из окопа, тебя могут убить. Если ты откажешься от задания и останешься в окопе, в него может попасть снаряд».
В справедливости этого простого наблюдения Матвею пришлось убедиться лично. Это было в первый год его службы, он только что получил сержанта, и начальник заставы «Майами» отправил его с двумя солдатами на проверку пограничной сигнальной системы. Систему уже проверяли всего несколько часов назад, и идти к ней по узкому ущелью в сорокапятиградусную жару совсем не хотелось. Тем более не хотелось, что застава «Майами» находилась на прекрасной песчаной отмели у Пянджа — из-за этого она и получила такое необычное название, — а жара переносилась на берегу холодной речки гораздо легче, чем среди раскаленных скал. Но лето было в разгаре, и в разгаре был сбор опиумного мака на горных плантациях, так что бдительность начальника заставы была понятна. Но как же не хотелось проявлять эту бдительность, когда солнце стояло в зените!
— Не, Матюха, ты не обижайся, а я на живот пожалуюсь, — потихоньку шепнул ему Витька Хоботков, с которым они вместе начинали службу на «Майами». — Типа печень разболелась, как бы не гепатит. Ну сам прикинь, что ж мне за непруха такая, как в жару на проверку переть, так сразу я, а как жара спадет, так других посылают! Я лучше ночью схожу. Хоть раз по холодку, как белый человек.
