кельи, в которых жили лицеисты, запомнились ему в том обостренно восприимчивом возрасте наилучшим образом.
Увидев ученические спальни в Зябликовской школе, Матвей улыбнулся. Похоже Алексей Лесновский посетил Царскосельский лицей примерно в таком же возрасте и так же хорошо его запомнил.
Не все спальни были заняты. В особняке постоянно жили только те дети, одаренность которых проявилась в отдаленных от столицы городах и весях. Московских учеников каждый день доставлял в Зяблики и развозил по домам школьный автобус.
Правда, в первый же день Матвей выяснил, что уже неделю никакого автобуса нет. То есть он, конечно, есть, но стоит в гараже, потому что водителю позвонили неизвестные люди и приятным голосом сообщили, что если он выйдет завтра на работу, то послезавтра обнаружит в своем транспортном средстве бомбу. Если, конечно, успеет ее обнаружить. Водитель не стал дожидаться не только послезавтрашнего, но даже завтрашнего дня и уволился через десять минут после звонка.
— И как теперь дети сюда добираются? — поинтересовался Матвей, выслушав эту историю от завуча, немолодой дамы с фундаментальной фигурой и такой же фундаментальной прической; он думал, уже и парикмахерских таких нет, в которых сооружают подобное.
— Кто как, — пожала плечами дама. — Основную массу родители привозят.
— А не основную?
— Матвей Сергеевич, — хорошо поставленным голосом сказала завуч, — почему вы спрашиваете об этом меня? Вы считаете, я должна сесть за руль автобуса?
Матвей так не считал. Он считал, что если все будет идти, как идет сейчас, то жить Зябликовской школе осталось не больше месяца.
— Елизавета Адамовна, подготовьте мне, пожалуйста, информацию, где и в какое время автобус должен забирать учеников. И сообщите им, чтобы завтра они были на этом месте в это время.
— Вы надеетесь до завтра найти водителя? — усмехнулась дама.
— Завтра я привезу их сам, а водителя найду чуть позже. Не беспокойтесь об их безопасности. У меня профессиональные права и большой водительский стаж.
Завуч пожала плечами.
«Если кто-то по молодости и неопытности своей готов совершать бессмысленные поступки, — отчетливо читалось в ее глазах, — то не дело взрослого опытного человека его от этого отговаривать».
Матвей повозил детей туда и обратно три дня, а потом наконец дозвонился по какому-то безответному подмосковному телефону Жоре Мясникову из мотомехгруппы Пянджского погранотряда. Жора демобилизовался на год раньше Ермолова; звонку бывшего сослуживца он обрадовался так, будто ему позвонил президент страны. Он сразу сообщил Матвею, что приличной работы до сих пор не нашел, что любимая девушка не дождалась, а потому его абсолютно ничего не держит в родном поселке и он готов перебраться в любые Зяблики в качестве водителя, охранника, сапера, да хоть черта лысого.
— Ты там один такой решительный или еще кого-нибудь найдешь? — сквозь писк и шорох отвратительной связи проорал Матвей. — А то одного охранника тут маловато будет.
Жора немедленно выразил готовность привезти с собой хоть целое подразделение «правильных ребят», у которых работы нету, а мозги между тем есть, и разнообразные полезные навыки тоже имеются.
— Надежные парни, Матюха! — заверил он. — С ними в огонь и в воду можно.
— В огонь, надеюсь, не понадобится, — успокоил Матвей. — Тут понты в основном, как я понял. Приезжайте, в общем. Разъясни только, что пить в рабочее время не придется. Кстати, насчет воды — там у вас тренера по плаванию нет?
Тренера по плаванию среди Жориных ребят не было, как не было среди них и учителя математики, и приличного завхоза. Но если поиски завхоза не казались Матвею чрезмерно сложными — в то время, когда он самым деятельным образом участвовал в управлении заводами Корочкина, крепких мелких хозяйственников он узнал немало, и все они наверняка правильно отнеслись бы к деньгам, которые он мог предложить за работу в Зябликах, — то с учителями дело обстояло гораздо хуже. Некоторые из них уже разбежались, другие со дня на день собирались это сделать, а большинство из тех, которые не собирались, Матвей с удовольствием спровадил бы сам.
Его опыт по учительской части ограничивался собственными школьными годами, в которых, как он теперь вспоминал, не было ничего необычного. Но все-таки ему казалось, учителя должны относиться к жизни как-то иначе, чем относились к ней те люди, с которыми он познакомился в первую неделю своей работы. Или, может, он просто чего-то не понимал?
Опыта, конечно, не было, но что-то не позволяло ему согласиться с тем, что неправ он, а, например, не учительница литературы Алина Андреевна Сокологорская, с которой у него возник первый спор. Это даже не спор был — Матвей не любил пустых споров «за жизнь», которые не должны были привести ни к каким практическим результатам, — а так, разговор. Но разговор показательный.
Алина Андреевна разительно отличалась от завуча Елизаветы Адамовны. Никаких залакированных стогов на голове — прическа у нее была не просто современная, но сделанная с той продуманной живой небрежностью, которая стоит очень недешево: растрепанная челка, неровные пряди. Маникюр на тщательно нарощенных ногтях был выполнен в стиле «летний аквариум». Точно такой маникюр с тончайшим рисунком на прозрачном фоне делала Гонората, поэтому Матвей знал, как это произведение искусства называется. После занятий она посещала школьный тренажерный зал и бассейн, фигура у нее была безупречная, она отлично водила свой маленький элегантный «Ниссан»… В общем, Алина Сокологорская являла собою выставочный образец молодой современной женщины, которая вдобавок ко всем своим достоинствам не стреляет глазками в приемной большого босса, а сеет разумное, доброе, вечное.
Она была первой учительницей, урок которой Матвей решил посетить. И он совершенно не ожидал, что придет после этого урока в такое раздражение.
Внешне, впрочем, он своих чувств демонстрировать не стал. Главным образом потому, что не мог найти для них словесного выражения.
— А что вас, собственно, так удивило, Матвей Сергеевич? — насмешливо поинтересовалась Сокологорская, когда он зашел после этого урока к ней в кабинет литературы. — Вы хотели, чтобы я рассказывала о Льве Толстом как зеркале русской революции? Странное желание для человека вашего возраста!
Она была старше Матвея лет на пять и, хотя в любой другой ситуации вряд ли стала бы подчеркивать свое возрастное превосходство, теперь не преминула это сделать.
— Про зеркало русской революции я ничего не знаю, — пожал плечами Матвей. — Просто мне кажется, не обязательно рассказывать о Наташе Ростовой и ее мужчинах в стиле гламурных журналов.
— Интересно, как же о них рассказывать? — прищурилась Алина Андреевна. — Впрочем, догадываюсь. Разумеется, я должна была с горящим взором вещать про романтику первого бала, и что девушка должна умереть, но не дать поцелуя без любви. Хотя, правда, эту глупость не Толстой сказал, а Чернышевский. Ну, неважно, одного поля ягоды! Если бы вы не были директором школы, — она усмехнулась чуть заметно подведенными губами, — я задала бы вам два вопроса: скольких женщин вы успели… перецеловать и скольких при этом любили? — И, прежде чем Матвей успел что-нибудь сказать, она отчеканила: — Дети живут в современном обществе. Их надо научить чего-то в этой жизни добиваться. Они должны делать карьеру, удачно выходить замуж, вообще адаптироваться в социуме. А не глотать розовые сопли в ожидании великой любви или великого смысла жизни. Им нужен по-зи-тив! А потому, будь моя воля, я бы русскую литературу в школе вообще отменила.
— Почему же именно русскую литературу? — поинтересовался Матвей.
Кабинет литературы находился в просторной комнате, которая, как он почему-то решил, и сто лет назад тоже была в помещичьем доме классной. Может, и портреты писателей так же висели в простенках между венецианскими окнами, и стояли такие же парты… Хотя нет, парты, конечно, были не такие, как сейчас, соответствующие всем эргономическим нормам, а совсем простые, закапанные чернилами и изрезанные перочинными ножичками. Как в «Детстве» Толстого. И с незыблемым домашним учителем Карлом Ивановичем.
