— Эстерочка! — вдруг услышала она. — Погоди, детка, остановись на минуту.
«Вот некстати!» — подумала Эстер.
Ни одной лишней минуты для беседы с мадам Францевой у нее не было. И Ксенька у лестницы ждет, и вообще — ну о чем разговаривать со старушкой такой робкой, что, кажется, от любого неосторожного слова она то ли в обморок упадет, то ли вообще облетит, как одуванчик? Эстер не любила беседовать с робкими людьми, потому что ее порывистость плохо сочеталась с тактичным политесом.
Но и обидеть мадам Францеву было невозможно. Как скажешь: «Мне не до вас», — старушке с такими невыцветающими детскими глазами?
— Только на минуточку, Жюли Арнольдовна, — вздохнула Эстер. — Меня Ксения ждет.
— Именно поэтому, Эстерочка, — торопливо закивала мадам Францева. — Я увидела, что Ксенечка была у вас, а потом вышла из своей комнаты с узелком, и подумала, что вы, возможно, куда-то идете вдвоем. А это значит, у вас будет время для беседы с нею, не так ли?
— Так, Жюли Арнольдовна, — засмеялась Эстер. — Вы прямо сыщик Шерлок Холмс!
— Извините, — смутилась мадам Францева. — Я вовсе не из любопытства. Я всего лишь хотела с вами поделиться своей тревогой. Это касается Ксенечки с Евдокией Кирилловной.
Ее шелестящий голос стал при этих последних словах совсем уж неслышным. Эстер насторожилась. При всей трепетности мадам Францевой похоже было, что сейчас у нее есть резонная причина для тревоги.
— А что с ними случилось? — спросила Эстер.
— Пока ничего. Но непременно случится, если они не примут мер. Галя Горобец позавчера выспрашивала у Антона Николаевича, не находит ли он, что комнату в подведомственном доме можно было бы использовать более разумно.
Антон Николаевич Васильков, как и родители Эстер, работал в Московском правлении Союза связи и жил в соседней комнате с Левертовыми. А Галя Горобец была ответственной по дому и жила с сыном, невесткой и их многочисленным потомством этажом ниже, в такой же точно комнате, как у Ксеньки с бабушкой.
— И что Антон Николаевич ответил? — поинтересовалась Эстер.
Я не слышала, — вздохнула мадам Францева. — Галя меня заметила и демонстративно вышла из кухни. Но дело, мне кажется, не в отзывах Антона Николаевича. Над Ксенечкой нависла опасность, я уверена. Горобец просто так не завела бы такой разговор… Опасность, опасность, и это не обычное мое паникерство, Эстерочка, и не спорьте, и не убеждайте меня в обратном! Алексей Венедиктович, мой покойный супруг, всегда говорил, что у меня особое чутье на опасность. Как у гончей на зайца, — невесело улыбнулась она. — Точнее, наоборот, у зайца на гончую.
— Я не спорю… — проговорила Эстер. — Вы думаете, их хотят выселить?
— Не сомневаюсь. — Мадам Францева часто закивала головой в мелких кудряшках перманента. — И следует удивляться лишь тому, что этого до сих пор не сделали. Конечно, наш «Марсель» не совсем обычная коммуналка, но все же и от здешнего руководства не следует ожидать безмерной либеральности.
«Марсель» в самом деле разительно отличался от большинства московских коммуналок, в которые за последние десять лет превратились все бывшие доходные дома. Конечно, в первые годы после революции он имел обычный для того времени вид: потолок коридора был опутан черными трубами буржуек, которые тянулись из каждой комнаты, все четыре парадных были заколочены, а все три черных лестницы заплескивались водой и зимой превращались в ледяные горы.
Но теперь, в разгар нэпа, дом выглядел уже вполне пристойно. Парадные двери — не были заколочены, для уборки кухонь и мест общего пользования была нанята жильцами на приличный оклад уборщица, кроме того, было решено, что огромные марсельские коридоры не должны быть заставляемы старой мебелью и прочим хламом. А неделю назад в каждой комнате снова стал действовать водопровод. В сочетании с высокими потолками, просторными вестибюлями, зеркальными лифтами, перилами в форме змей и прочими атрибутами стиля сдержанного модерна, в котором перед самой революцией был выстроен этот дом, тогда еще с дорогими магазинами в первом этаже и дорогими же меблированными комнатами во всех остальных, — «Марсель» в самом деле выделялся в унылом ряду коммунальных клоповников.
И, конечно, мадам Францева была права в том, что даже она в любую минуту могла подвергнуться уплотнению, так как происходила «из бывших», да к тому же из французов. Но ее покойный супруг хотя бы успел послужить на Центральном телеграфе не только при царе, но и при советской власти. Права же Иорданских на проживание в «Марселе» были не то что сомнительными — они отсутствовали вовсе.
— Но что же делать, Жюли Арнольдовна? — растерянно спросила Эстер.
Она сама удивилась такому несвойственному ей вопросу, да еще обращенному к даме, которая менее всего была способна что-то посоветовать в сложной ситуации. Но растерянность в самом деле была единственным чувством, которое Эстер сейчас испытывала.
— Ах, если бы Ксенечка вышла замуж! — вздохнула мадам Францева.
— Замуж? — изумилась Эстер. — За кого?
— Уж, верно, не за выпускника семинарии. Такой брак ничем в ее положении не поможет.
— А какой поможет? — заинтересовалась Эстер.
Растерянность ее сразу прошла.
— Который прежде считался бы для такой барышни, как Ксения Леонидовна, невообразимым мезальянсом, — с грустной улыбкой объяснила мадам Францева. — С рабочим завода Михельсона, к примеру. Или завод Михельсона теперь называется как-нибудь иначе?
Существенное легко сменялось в ее мотыльковом сознании несущественным, и разговаривать с нею больше пяти минут было поэтому трудновато.
— Понятия не имею, как теперь называется завод Михельсона, — пожала плечами Эстер. — Я побегу, Жюли Арнольдовна. Спасибо за предупреждение!
Ксения уже стояла не у третьей лестницы черного хода, а на улице у подъезда. В руке у нее был маленький белый узелок.
— Извини, я, как всегда, пять нарядов переменила. Ну никак не могла выбрать! — воскликнула Эстер. О разговоре с мадам Францевой она говорить, разумеется, не стала. — Вот хлеб.
— Спасибо, — кивнула Ксенька. — А я сахару взяла. Помнишь, от той головы?
— Конечно, помню, — улыбнулась Эстер.
— Странно, но тот вечер, когда от сахарной головы летели под огромными ладонями Игната голубые искры, а они с Ксенькой смотрели на этот загадочный огонь и разговаривали про роковые страсти и про Душу Сахара, в самом деле запомнился Эстер так отчетливо, словно имел какое-то особенное для ее жизни значение. Но какое? Она не знала. Попробуем на трамвае? — с сомнением в голосе предложила Ксения.
— Да ну! — поморщилась Эстер. — Трамвайными вишенками быть — это, знаешь ли, только в стихах красиво.
Стихи, в которых была строчка: «Я трамвайная вишенка страшной поры», — написал поэт Мандельштам. Эстер познакомилась с ним на вечере в Кафе поэтов, но знакомство почему-то не продлилось. То есть не почему-то — Эстер сразу поняла, что оно вряд ли будет иметь продолжение, как только заметила, каким ревнивым взглядом окинула ее жена Осипа Эмильевича, худая, некрасивая, умноглазая Надя. Можно подумать, Эстер собиралась закрутить с ее мужем роман! И в мыслях не держала. Стихи у Мандельштама были, конечно, хорошие, но как мужчина он был совсем не в ее вкусе: маленький, смешной, похожий на какую-то нервную птичку вроде Щегла. И как вообще можно такого ревновать?
Но знакомство с Мандельштамом происходило давно, а решить, как добираться до местожительства Игната Ломоносова, следовало сейчас.
Висеть на подножке вечно переполненного озлобленными пассажирами трамвая, всякую минуту ожидать, что сорвешься с этой подножки, и вправду как вишня с ветки, — эта возможность нисколько не прельщала Эстер. Да и Ксению тоже.
— Что ж, пойдем пешком, — сказала та. — Только это очень далеко. На Яузе, у Преображенской заставы.
— Да-а, забрался твой Ломоносов! — фыркнула Эстер. — Только что не в Холмогоры. Ладно,
