Только Ксеньке могли прийти в голову подобные мысли вот именно сейчас, на крыльце грязного барака! Эстер уже собиралась сказать ей об их неуместности, но зачем-то обернулась — без всякой причины, ее словно кто-то позвал, — и увидела Игната Ломоносова, идущего к бараку от реки. Он тоже увидел Эстер с Ксенией и остановился как вкопанный. Эстер показалось, что он сейчас рухнет на землю, в самом деле как дерево.
— А вот и виновник торжества, — сердито сказала она. — Наши поиски увенчались успехом.
— Ксения Леонидовна… — с трудом проговорил Игнат. — Эстер… Как же вы здесь?
«Он моего отчества не знает, — догадалась Эстер. — Надо же, как его это смутило!»
Это смутило Игната или что-нибудь другое, но он стоял посреди барачного двора, будто громом пораженный. Ксения, обернувшаяся на его голос, тоже замерла рядом с Эстер.
— Игнат… — наконец выговорила она. — А я… Мы с бабушкой так волновались. Куда же вы пропали?
Потомок Ломоносова — или все-таки однофамилец? кто его разберет! — опомнился первым. Он рванулся вперед и в три шага преодолел немаленькое расстояние до Ксении и Эстер.
— Я не пропал, Ксения Леонидовна. — Теперь, когда он оказался рядом, стало еще заметнее, какой он высокий. И даже не то что высокий, а могучий какой-то. И эти широко поставленные глаза, из-за которых в лице нет ничего округлого, обтекаемого… — Работы много, на стройках самый сезон.
— Но в выходные? — чуть слышно сказала Ксения.
Она смотрела на Игната, как, наверное, смотрел бы цветок, выросший под деревом, на далекую этого дерева вершину.
— Отменили выходные, месяц уж не давали. Сегодня вот только…
— Где вы ходите? — спросила Эстер. — Мы уже все бараки обошли!
Ей показалось, что при этих словах черты Игнатова лица, и без того твердые, стали просто каменными.
— Не надо было, — глядя сверху в запрокинутое лицо Ксении, сказал он. — Не надо вам тут.
— А вам?
Ксенькин голос звучал так тихо, что Эстер с трудом разобрала, о чем та спросила. Но Игнат, кажется, слышал ее тихий голос лучше, чем, например, визгливые крики, которые вдруг донеслись из барака.
— Мне-то что ж сделается? — сказал он. — Я привык.
— Вам не надо к этому привыкать.
Эстер взглянула на подружку с удивлением: Ксенькин голос прозвучал с необычной уверенностью.
— Я на Яузе был, — по-прежнему не отводя взгляда от Ксенькиного лица, невпопад сказал Игнат. — Думал, в баню, да народу там сегодня — до ночи не помоешься. Простите, — тут же спохватился он.
— Да ладно! — засмеялась Эстер. — Все свои.
Игнат наконец медленно отвел глаза от Ксении и взглянул на нее. Взгляд его сразу изменился: растерянность исчезла, вместо нее появилось обычное его непроницаемое внимание.
— Вот и проведали пропащего, — сказала Эстер. — Жив-здоров, в речке купается. Можно домой идти.
Она кивнула на мокрую после купания Игнатову голову и вдруг поняла: ей не только не хочется идти сейчас домой, но даже совсем наоборот — почему-то хочется ей стоять здесь долго-долго и смотреть, как ветер касается мокрых Игнатовых волос и как под этим теплым ветром они из темно-русых, тяжелых, делаются светлыми, легкими…
«Что за глупости? — изумленно подумала она. — Что это со мной?»
— Да, мы пойдем, — сказала Ксения. — Хорошо, что у вас все благополучно. Возьмите. — Она протянула Игнату узелок. — Это от бабушки.
— И вот еще, — спохватилась Эстер, вытаскивая из сумочки сверток с хлебом. — Усиленное питание.
— Не надо, — покачал он головой. — От себя же отрываете.
Вы эти деревенские церемонии бросьте, — пожала плечами Эстер. — Угощают вас, значит, не ждут, чтобы вы поломались подольше. Пойдем, Ксень. До свидания, потомок гения!
Она резко повернулась и, не оглядываясь, все ускоряя шаг, пошла прочь от барака. И от глупостей, которые неизвестно почему лезли в голову, тоже прочь!
— Я сейчас! — крикнула ей вслед Ксения. — Сейчас тебя догоню!
Ксенька догнала ее почти у самой Преображенской площади. Некоторое время они шли молча, как будто не знали, что сказать друг другу. Ксения первая нарушила молчание.
— Знаешь, я предложила Игнату, чтобы он перебирался к нам обратно, — сказала она. — Оказывается, он только живет в этих бараках. Здесь все крестьяне живут, которые на сезон в Москву приезжают. А работает все равно куда пошлют, и добираться до работы ему обычно далеко приходится.
— Когда это ты из него успела такие сведения вытянуть? — хмыкнула Эстер. — Он как будто бы разговорчивостью не отличается.
— Это понятно почти без слов.
— Догадлива ты, Ксенька, не в меру, — хмыкнула Эстер. — Ну, и что товарищ Ломоносов? Осчастливит вас своим проживанием?
Она спросила об этом ироническим тоном, который почему-то сам собою появлялся в ее голосе, едва лишь речь заходила об Игнате. И вдруг смысл собственных слов проступил в ее сознании со всей очевидностью.
«А ведь в самом деле осчастливит, — подумала она. — Пролетарско-крестьянское происхождение… Прописать его, так, может, и Горобец отстанет. А вдруг Ксенька за него вообще замуж выйдет?»
Но эта мысль показалась Эстер такой дикой, что исчезла, едва мелькнув. Хотя, может быть, не так уж она была невероятна?.. Нет, думать об этом совсем не хотелось!
— Он обещал, что придет, — глядя мимо подружки на бегущую серебром реку, сказала Ксения.
— Что ж, может быть, это и к лучшему… — медленно проговорила Эстер.
Глава 10
— Но этого не объяснишь, я же понимаю.
Маринка вздохнула и сразу же улыбнулась. Алиса знала, что почти у всех актеров положительные и отрицательные эмоции находятся очень близко друг от друга, и слезы готовы пролиться в любую минуту. Маринка ей, кстати, сказала, что по-русски это свойство называется «слезки на колесках». И она же сказала, что здесь вообще у всех так, не только у актеров. Впрочем, эту особенность местного менталитета Алиса и сама давно уже заметила.
— Это очень объяснишь, — улыбнулась она. — Ты поняла бы даже по-английски, потому что объяснения совсем простые, но я могу сказать их по-русски. Все русские актеры очень эмоциональны, это хорошо.
— А что тогда плохо? — с интересом спросила Марина.
Они обедали на летней веранде, выкрашенной в беспечный белый цвет и сплошь задрапированной белой же тканью. Сквозь ткань, как сквозь паруса, матово просвечивало солнце, и от этого казалось, будто они плывут на яхте по океану. Летний серебряный блеск реки — кафе стояло прямо на набережной — усиливал это впечатление.
— Что у вас вообще плохо или что плохо для мюзикла? — уточнила Алиса.
— Для мюзикла. Что вообще плохо, я и сама знаю, — усмехнулась Маринка.
— Для мюзикла плохо, что вы не умеете переводить эмоцию в движение. У вас просто нет такой школы. Что странно — это ведь была русская школа, Мейерхольд, например. А у вас, мне кажется, она
