теперь совсем забыта.
Вы изображаете чувство на лице и совсем не думаете про движение.
— Личиком хлопочем, — кивнула Маринка. — Ну да вообще-то так и есть.
— Или вкладываете эмоцию только в голос, — продолжала Алиса. — Но для мюзикла этого все-таки мало. Нужна такая вокальная манера, когда открытый звук существует на хорошей опоре. Но, кажется, я говорю общеизвестные вещи? — спохватилась она.
— Про открытый звук-то известно… — задумчиво протянула Маринка. — Думаешь, дело только в этом?
— Может быть, и не только. Но про остальное все равно не скажешь. Для мюзикла нужна другая жизнь, другой темпоритм. Я не знаю, как это назвать… Ну, возможно, надо каждый день своей жизни иметь больше свободы внутри и знать, как ее крепко выразить внешне. Но это глупо, — улыбнулась Алиса. — Глупо учить взрослых людей, как им жить.
— Тут хоть бы петь по уму научиться, — вздохнула Маринка.
— У тебя хороший голос, — успокоила ее Алиса. — Ты немножко неправильно извлекаешь звук, то есть немножко слишком через голову, поэтому получается неправильный резонанс. Но зато у тебя в голосе много открытого чувства, и зритель сразу начинает чувствовать так же просто и сильно, как ты.
— А степ мне потренируешь? — просительно напомнила Маринка. — Обещала же.
Алиса понимала, что учить Марину степу — по-русски он вообще-то назывался чечеткой, но прижилось и американское слово, — не имеет особого смысла: вряд ли У Марины это получится лучше, чем сейчас. Алиса начала учиться степу с семи лет — сразу же, как только ее воспитанием занялась бабушка. И в джаз-классе она занималась с того же возраста, и вокал — тот самый, с открытой манерой извлечения звука, — ей ставили в школе искусств на Бродвее… И как научить всему этому тридцатилетнюю женщину, которая никогда не собиралась участвовать в мюзикле, а собиралась быть оперной певицей и именно этому училась в провинциальной консерватории? Да и когда ее учить, вместо обеда, что ли? Если бы с подобной просьбой кто-нибудь обратился к ней в Америке, Алиса только плечами пожала бы. Правда, в Америке никто и не попросил бы помощи в том, что взрослый человек должен делать самостоятельно.
Но здесь была не Америка, и здесь Алиса опрометчиво пообещала, что покажет Марине несколько приемов степа, которые та почему-то называла тайнами мастерства.
Маринка была иронична, не лезла в карман за резким словечком, но даже она время от времени начинала мыслить обычными для русских пафосными категориями.
— Если хочешь, в школу ко мне приходи, — немного заискивающим тоном предложила Марина. — И степ покажешь, и на наших звездулечек попсовых посмотришь. Русская экзотика, тебе интересно будет. — И, встретив Алисин недоуменный взгляд, объяснила: — Я же танцульки преподаю, я тебе не говорила разве? Танцульки для звездулек. Ну, и просто для толстых кошельков и их кошелок.
— Говорила, — вспомнила Алиса. — Но мы можем позаниматься и у нас в театре, утром после разминки, например. Мне кажется, твое начальство в танцевальной школе не будет довольно, если ты занимаешься не своими обязанностями.
— Да плевать на него, — беспечно махнула рукой Маринка. — Мало ли чем начальство недовольно? На все внимание обращать — никаких нервов не хватит.
Все-таки Алиса никак не могла привыкнуть к этой русской способности не напрягаться из-за того, что вообще-то должно держать в напряжении, — из-за служебных обязанностей, например. Для дела, любого дела, это было, без сомнения, плохо. Но, следовало признать, для того чтобы жить, то есть просто замечать, что происходит вовне тебя и у тебя в сердце, эта способность была очень даже хороша.
«Ну не любим мы работать, — вспомнила она слова Марата. — Мы зато жить любим».
Марат вспомнился некстати; Алиса поморщилась. Заодно ведь вспомнилось и объяснение, которое у нее с ним произошло.
Началось оно как-то мимоходом, словно бы не всерьез. Они столкнулись в коридоре театра, это было через три дня после того, как Алиса ушла из квартиры в Кривоколенном переулке.
— Что-то случилось? — поинтересовался Марат. — Ты куда пропала?
Он стоял, держа руки в карманах брюк, покачивался с пятки на носок и смотрел на Алису исподлобья. Глаза его посверкивали непонятно и узко.
— Я от тебя ушла, — сказала Алиса. — Мы можем обсудить мое решение, чтобы ты понял, почему я его приняла.
— Все-таки ты сугубая американка, — усмехнулся Марат. — Несмотря на русскую бабушку. Все по полочкам раскладываешь, для спонтанности у тебя места нет.
— Я не уверена, что в наших с тобой отношениях была спонтанность, — пожала плечами Алиса. — Они с самого начала были осознанными. Даже слишком, — добавила она.
Все-таки он не все про нее понимал. Нормальная американка никогда не сказала бы, что ее отношения с бой-френдом слишком осознанны. А какими же они должны быть? Именно осознанными, и подробно обсуждаться на каждом этапе своего развития.
До Москвы, до России, Алиса тоже считала нормой именно такие отношения. И ее смущало и сердило то, что теперь она считает иначе. А почему иначе и как — иначе? Этого она не знала.
— Что значит слишком? — насторожился Марат.
— Мы с тобой с самого начала относились друг к другу функционально, — объяснила Алиса. — У нас был хороший секс, и это притягивало нас друг к другу.
— Только это? — усмехнулся он.
— Да. Может быть, у тебя это было что-то другое. Знаешь, мне не всегда были понятны твои реакции. Я поэтому даже фантазировала себе про тебя какие-то иллюзии. — Алиса тоже усмехнулась. — Но это уже неважно. Сейчас я понимаю, что в основе моего к тебе отношения всегда лежал только хороший секс.
— С чего ты вдруг это поняла? — перебил ее Марат. — И вот именно сейчас?
Что она могла ответить? Что поняла это из-за дождя, в шуме которого была простота и правда, все объясняющая в жизни, или из-за того, что у совершенно незнакомого человека взгляд был не похож на голос? Все это были слишком смутные материи, к тому же она постеснялась бы произнести это вслух, к тому же Марат, пожалуй, и не понял бы, о чем она говорит.
— Почему я это поняла, неважно, — сказала Алиса. — Может быть, раньше я просто была непроницательна. Во всяком случае, я не могу спать с мужчиной, который спит с другими мужчинами за деньги. Извини, я случайно услышала твой разговор в казино.
Его глаза сузились совсем, и их блеск стал похож на блеск клинка. Он молчал минуту, не меньше. Они смотрели друг на друга в упор. Это была слишком длинная пауза, но Алиса умела держать любые паузы, ее этому учили в актерской школе. Для тех отношений, которые полгода связывали ее с Маратом, а теперь вот развязывались, достаточно было того, что называется навыком.
— Я думал, ты смотришь на это более современно, — наконец проговорил он. — Ты же нью- йоркская богема, не тетка из Урюпинска! И вообще, вас ведь, по-моему, сексуальной толерантности прямо в школе учат.
Конечно, это так и было. Она в самом деле принадлежала к нью-йоркской богеме, которая на три четверти состояла из гомосексуалов, неважно, женщин или мужчин, и в школе ее учили так, как учили всех ее ровесников, и сказать что-нибудь нетолерантное про однополый брак было в высшей степени неприлично…
— Учат, — пожала плечами Алиса. — Но я ведь и не перехожу на другую сторону улицы, когда вижу тебя. Я просто не хочу с тобой спать. Это мое право.
Она говорила жестко, внятно, с отчетливыми интонациями, и говорила правду. Но при этом знала, что все это — и внятность, и отчетливость — нисколько не объясняют главного, из-за чего она ушла от Марата.
Конечно, ее привязывал к нему не только секс. Ей мерещилась в нем загадка, какая-то глубокая тайна — она вспомнила суровость воина, которая проступала на его лице, когда он спал, — и эта тайна казалась ей той самой тайной жизни, в которой есть и восторг, и опасность, и которая вечно манит к себе человеческую душу. И когда она поняла, что на самом деле все это объяснялось в нем просто — скрытым азартом, который ведет его по жизни, определяя каждый его поступок, допуская любое унижение, — когда
