Эстер даже отшатнулась — не от страха, конечно, а только из-за отвратительного запаха, который шел у него изо рта. Но хам этот, видно, принял ее жест за испуг и, стремясь продемонстрировать окончательное свое превосходство, поднял руку, собираясь вовсе вытолкнуть ее из толпы перед витриной. По счастью, Игнат Ломоносов, до сих пор безучастно стоявший рядом, сделал какое-то едва уловимое движение, от которого его плечо оказалось прямо перед протянутой к Эстер рукою. Ей показалось даже, что луковый мужчина охнул, будто ненароком наткнулся рукой на каменную кладку.
— Пойдем, Звездочка. — Ксения решительно взяла ее под руку. — Все равно уже заканчивают, да и не видно ничего.
— Ну, пойдем, — нехотя согласилась Эстер.
Настроение у нее от хамской выходки все-таки немного испортилось. Хорошо Ксеньке, ей и моды неинтересны, да и все восхитительные соблазны Петровки. То есть не хорошо, конечно, а просто спокойно… Ведь что же хорошего в том, чтобы жить на свете без интереса к соблазнам? Скука, и только!
— И вот, представляешь, открывают они склеп, а там тринадцать черепов!
— Отчего же именно тринадцать? — Даже в полной темноте, царившей в комнате, Эстер увидела, что Ксения улыбнулась. Не глазами, конечно, увидела, а как-то иначе. — Я думаю, это после уж выдумали. Для пущего страха.
— И ничего не выдумали, — возразила Эстер. — Это весь «Марсель» знает, даже мадам Францева.
— Но я ведь не знаю.
А просто ты у нас глупостями не интересуешься! — засмеялась Эстер. — Оттого и не знаешь. И неужели не страшно, Ксенечка? — с любопытством спросила она. — Ты только представь, тринадцать черепов, жутких, желтых, и кости еще! И все прямо вот здесь, на углу. Вам страшно? — обернулась она к Игнату, силуэт которого угадывался на фоне окна.
— Нет, — сказал Игнат.
Что и говорить, потомок Ломоносова не отличался многословием. Даже непонятно, зачем он пришел вместе с Ксенией в комнату к Эстер, ведь явно не испытывает никакого интереса к девичьей болтовне. Ну да, впрочем, он и не мешает, так что пусть сидит. Тем более, когда Эстер стала рассказывать про страшную находку, сделанную прошлым летом в подвале магазина «Все для радио», то во всем доме погас свет, и ей самой стало не по себе: все-таки черепа, кости…
— Там когда-то церковь была, — сказала Ксения. — Рождества Богородицы. Конечно, и кладбище при ней было. Оттого и черепа в подвале.
— Да-а? — разочарованно протянула Эстер. — А я думала, роковые страсти какие-нибудь. Например, у какого-нибудь князя, когда-нибудь при Иване Грозном, была любимая жена, а к ней тайком любовники ходили, вот он и приказал их всех убить, и ее убить, и ее конфидентку тайную — горничную, что ли — убить, и всех в подвале замуровать.
Ксения засмеялась. Смех ее прозвучал в темноте нежным серебром.
— Фантазерка, — сказала она. — Тебе повсюду роковые страсти мерещатся.
— Ну и что? — дернула плечиком Эстер. — Без роковых страстей скучно. Даже с желтыми черепами.
— У тебя свечи есть? — спросила Ксения. — Или я вместе с головой принесу. А то света, возможно, до утра уже и не будет, а сахару непременно сегодня надо наколоть. Бабушка пообещала, что завтра утром три четверти Анне Григорьевне вернет.
Анна Григорьевна была старушка вроде Евдокии Кирилловны, только приходилась супругой не покойному священнику Троице-Сергиевой лавры, как Иорданская, а одному из многочисленных князей Голицыных, тоже, разумеется, покойному. Откуда у нее взялась целая сахарная голова, неизвестно, роскошь это была для человека ее происхождения непомерная. Но вот откуда-то взялась же — возможно, обнаружилась где-нибудь в тайнике, припрятанная с дореволюционных пор. Впрочем, едва ли: уж с революции восемь лет прошло, как было сохраниться сахарной голове! Тем не менее драгоценность была передана Евдокии Кирилловне с тем, чтобы быть расколотой и наколотой на мелкие кусочки: у самой княжны Голицыной не осталось уже силы в руках для такой работы.
— Не надо свечей, — неожиданно произнес Игнат. — Я и без света наколю.
Ксения сбегала к себе и через минуту вернулась с сахарной головой, завернутой в синюю бумагу, и с тяжелой колотушкой. Щипчики, предназначенные для того, чтобы брать сахар из сахарницы, у Евдокии Кирилловны сохранились, но большие щипцы для колотья сахарных голов давно были проданы как предмет, в повседневной жизни совершенно бесполезный.
— Только потихоньку колите, Игнат, — сказала Ксения, — а то осколки по комнате разлетятся, и мы их в темноте не соберем.
Игнат разостлал бумагу на столе, придвинутом вплотную к окну, и ударил колотушкой по сахарной голове. Он встал при этом так, чтобы помешать осколкам сахара разлетаться по комнате. Плечи у него были так широки, что закрывали не только стол, но и оконный проем. Удар показался Эстер не сильным, но сахарная голова сразу раскололась пополам. Следующим ударом Игнат расколол ее еще на четыре части, на восемь, и еще… В темноте было видно, как от колющегося сахара летят мелкие голубые искры. В этом было что-то завораживающее.
— Душа сахара, правда, Ксенечка? — сказала Эстер.
— Правда.
На «Синюю Птицу» их с Ксенькой приглашала в Художественный театр подружка Эстер, Алиса Коонен. Она еще только училась в театральной школе, но уже играла в этом спектакле.
«Надо будет к Алисе забежать! — вспомнила Эстер. — Завтра же и забегу. И в Вахтанговскую студию, и в „Семперанте“…»
При мысли о том, как много прекрасного ожидает ее уже завтра, и послезавтра, и много-много дней впереди, она зажмурилась от счастья и рассмеялась.
— Ну, расскажи же, как ты в Иркутске жила, — сказала Ксения, снова улыбнувшись в темноте; конечно, подружкиному смеху. — У тебя наверняка был роман.
За полдня Эстер привыкла к присутствию Игната, поэтому принялась рассказывать о своем романе так, как если бы в комнате не было посторонних.
— Конечно, я пошла только из любопытства. Ну, и от скуки тоже. Тощища в этом городишке смертельная, к тому же холод и мрак, а в клубе все-таки лампы керосиновые. И, конечно, мне сразу предложили роль. Ты слушаешь, Ксень? — уточнила Эстер.
Ксения сидела в углу так тихо, что можно было усомниться даже в ее присутствии, а не только в том, что она слушает подружкин рассказ. Голубые искры уже не летели от сахарной головы: Игнат раскалывал ее теперь на совсем маленькие кусочки, и делал это своими огромными руками, казалось, совсем без усилия.
— Ну конечно, слушаю, — ответила Ксения. — И кого же ты играла?
— Ты будешь смеяться — Катерину в «Грозе»!
— Отчего же мне смеяться?
— Я — безропотная жертва семейной тирании! Да вдобавок самоубийца от любви. Уже смешно! Но я, надо сказать, так прониклась своей ролью, что сама едва в Бориса не влюбилась. То есть в актера, который его играл.
Впрочем, он тоже был Борис. Ну а он в меня влюбился по уши.
— Попробовал бы он в тебя не влюбиться, — улыбнулась Ксения. — Всякий мужчина потом всю жизнь сожалел бы, если бы упустил свое счастье.
— И вовсе я не собиралась составлять его счастье, — хмыкнула Эстер.
— Я не о том, чтобы ты его счастье составляла. Просто влюбиться в тебя — уже счастье.
— А если без взаимности?
— Хотя бы и без взаимности. Я думаю, любовь к тебе способна осветить всю жизнь и дать пищу для лучших воспоминаний в старости.
Услышав это, Эстер расхохоталась.
— Ох, Ксенька, до чего же ты смешная! Сразу видно, никогда не влюблялась. Да когда она еще
