соснах, кусочки золотой смальты, и вся мозаика была живым, чистым, ничем не замутненным воспоминанием.
Если не считать английских и итальянских книжек, Полина училась этой работе интуитивно. Но ей всегда было не занимать интуиции, поэтому учеба шла довольно легко. Вернее, пошла легко, как только она почувствовала, каким именно способом в мозаике делается то, что в рисунке делает рука художника — вот это мгновенное, прямое, изнутри идущее движение, в результате которого и получается рисунок. В мозаике такое движение было невозможно. Вернее, оно было совсем другое, медленное, оно требовало долгой сосредоточенности, к которой Полина вообще-то не привыкла, но привыкала сейчас.
Одним словом, ей было о чем размышлять в холодном сарае, куда она по-прежнему, несмотря на ранние морозы, уходила каждый день ни свет ни заря.
За всеми этими делами, мыслями, чувствами Полине было совершенно не до того, чтобы думать о посторонних вещах. Но думать приходилось — точнее, не о многих вещах, а об одной-единственной посторонней вещи, которая в последнюю неделю тревожила её и пугала.
Полина всегда была беспечна в том, что называлось скучными словами «женские дела». Она представить не могла, как можно вести какой-то календарь критических дней, высчитывать, когда секс опасен и когда якобы неопасен, что ни месяц нервничать… С Игорем она не церемонилась — никаких пошлостей про цветочки в противогазах во внимание не принимала. Впрочем, он скорее всего и не знал всех этих пошлостей, потому что не интересовался разговорами, которые ведутся в мужских компаниях. Правда, не интересовался он и способами предохранения как таковыми, поэтому походы в аптеку были Полининым личным делом. Но, в конце концов, делом не таким уж и утомительным. А если она по безалаберности своей забывала вовремя запастись презервативами, как в тот раз, когда ему вдруг приспичило «вернуться к себе прежнему» прямо на тибетском ковре, то просто глотала таблетку, после которой, правда, чувствовала себя отвратительно из-за тошноты, зато всегда спокойно.
Но таблетку она проглотила больше двух месяцев назад, а тошнота все не проходила, даже наоборот, усиливалась, и уже глупо было как страус прятать голову в песок и уговаривать себя, что просто изменилась погода, что у неё и раньше так бывало… Раньше так не бывало, это было понятно даже без календаря.
Еву уже перевели в Институт акушерства у Покровских ворот, и Полина обычно забегала к ней ненадолго: и так хватало посетителей — то мама, то папа, то Артем. Но в один из своих приходов к сестре она решила задержаться, чтобы поговорить с молодой врачихой, которая вызвала у неё наибольшее доверие.
Результат этого разговора, точнее, не столько разговора, сколько осмотра, оказался предсказуем, но от этого не стал приятнее.
— Запустила ты, — сказала врач. С виду она казалась почти Полининой ровесницей. — Десять недель уже, и чем ты думала, этим самым местом? Рожать ведь не собираешься?
— Еще не хватало, — пробормотала Полина, передергиваясь при взгляде на кресло, с которого она только что слезла. Но уверенность, звучащая в голосе врача, показалась ей почему-то обидной, и она спросила: — А как ты догадалась, что не собираюсь?
— Такие не рожают, — засмеялась та. — Сразу же видно, что незамужем. И лет тебе ещё не сорок, зачем тебе ребенок без мужа! Правильно же?
— Правильно, — вздохнула Полина.
Все было правильно, ничего во всем этом не было особенного. И так ей, можно сказать, везло: год, ну, пусть с перерывом, жить с мужчиной и ни разу не залететь… И никаких детей она, конечно, иметь не собиралась, поэтому надо было прямо сейчас выяснить, где можно избавиться от этой неприятности, и поторопиться, потому что срок был критический. Почему настроение у неё при этом такое, что хоть об стенку головой, тоже было понятно. Кто бы на её месте радовался?
Она записала адрес больницы, где «все сделают в лучшем виде и за божеские деньги», отдала врачихе специально принесенную бутылку испанского вина и вышла из кабинета.
Когда она вернулась на Сокол, Игорь был дома. Да он и целыми днями был дома: после завершения денежной работы процесс медитации обычно растягивался надолго. Полине было непонятно, как может взрослый человек средь бела дня вслух читать мантры, словно детсадовец на елке, и без смеха выговаривать «сахасрара» или «Гампопа». Но, в конце концов, на это можно было обращать не больше внимания, чем на включенное радио.
К её удивлению, Игорь услышал, как хлопнула входная дверь. Когда Полина вошла в просторную прихожую, он появился на лестнице, ведущей на второй этаж.
— Ты куда ходила? — спросил он, глядя сверху, как она обметает веником от снега ярко-красные, с вышивкой валенки.
Точно такая же, валяная, но не красная, а зеленая была у неё и шапочка. Валенки и шапочку Полина купила в прошлом году в Измайлово, где торговала картинами её строгановская подружка Катя. Папа ещё сказал тогда, что в этом наряде она похожа на землянику под листочком.
— Или на малину, — добавил он, и Полина вспомнила, как папа когда-то пел ей песенку: «Солнышко на дворе, а в саду тропинка… Сладкая ты моя, ягодка Полинка!» — а слух у него был такой, что мама смеялась и умоляла не подвергать ребенка стрессу.
— Сестру навещала, — буркнула она. — Как это ты заметил мое отсутствие? Есть захотел?
Игорь раздражал её сейчас просто до невозможности! Даже его босые, с белыми ступнями ноги раздражали, даже то, как он шлепал ими по деревянным ступенькам лестницы.
— Нет, не есть. — Он покачал головой и спустился вниз. — Почувствовал себя одиноко.
— Значит, трахаться, — усмехнулась она.
— В общем, да, — кивнул он. — А что тебя так возмущает? Я ещё понимаю, если бы ты придерживалась какого-то обряда, который это запрещал бы…
«Ну, и что ему скажешь? — вздохнув, подумала Полина. — Обряд у человека, в мантрах перерыв наметился, хочет справить физиологическую нужду. Справит — танку нарисует».
До сих пор её это вполне устраивало, и она понимала, что глупо сердиться на то, к чему он привык.
— Мы могли бы потом куда-нибудь пойти, — слегка заискивающим тоном предложил Игорь. — Мне кажется, ты заскучала.
— На сходку в честь Кармапы? — фыркнула Полина. — Спасибо, сам иди.
— Можно в ночной клуб, — возразил он и вдруг добавил: — Я белье новое постелил. Которое мне в «Шелковом пути» за витрину презентовали. Шелковое тоже, с драконами.
На него трудно было сердиться, когда он вот так смотрел сквозь тоненькие очки и слегка шмыгал носом, как маленький. Его было жалко, и ничего нельзя было с этим поделать.
«А что, — вдруг подумала Полина, глядя в его прозрачные, увеличенные стеклами очков глаза, — один ребенок, считай, все равно уже есть, почему бы и…»
Она представила, как он удивится, посмотрит рассеянным взглядом, скажет какую-нибудь привычную свою глупость про милость Будды…
«К тому же он довольно красивый, — посмеиваясь над собой, словно себя же уверяя, что все это не всерьез, думала она, поднимаясь вслед за Игорем на второй этаж. — Уж получше, чем я! Лицо гармоничное, хоть картину пиши. С волосами, может, и покрасивше был бы, но так зато стильно: шишки всякие на голове видны, типа мозги не помещаются».
Она засмеялась. Игорь удивленно оглянулся, пошел быстрее и даже взял её за руку, чтобы не отставала. Полина чувствовала, что его рука подрагивает от нетерпения, и ей это было приятно. Плохое настроение улетучилось, она поглядывала на Игоря почти с любовью.
Шелковое белье он постелил не на свою узкую кушетку, а на широкую низкую кровать в родительской спальне, где они никогда не спали. Полина вообще никогда не спала вместе с Игорем, потому что расписание бодрствования и сна у него было довольно своеобразное, да к тому же ей мешал в кровати посторонний.
А постель и в самом деле не могла не произвести впечатления на человека с обостренным чувством цвета. Драконьи фигуры, какие-то необыкновенные растения и звезды переливались на черном
