было совершенно непонятно. Но Полина ещё со времен своих школьных рефератов знала: в дедушкиной библиотеке есть все, что может ей когда-нибудь понадобиться, потому что там есть даже то, что не понадобится ей никогда.
— Знаешь, как мы её со старой квартиры перевозили, библиотеку! — вспоминал папа. — Мы ведь с бабушкой Милей на Большой Ордынке жили, в коммуналке, это потом на Аэропорт переехали, когда она кооперативную квартиру получила. Так вот, бабушка считала, что книги вообще перевезти невозможно, потому что, если мы их уберем, то в комнате потолки обвалятся. А что ты смеешься? — Он и сам улыбался. — Между прочим, профессор, у которого дедушка твой учился, в тридцатые годы специальную бумагу от городских властей получил. Что его квартира капитальному ремонту не подлежит, потому что, если из неё книги вынести, то изменится баланс дома и здание разрушится.
Видно, дедушка запомнил библиотеку своего профессора и по её образцу собрал собственную.
Полина вообще-то читала не так самозабвенно, как Ева, но якутский эпос — бесчисленные стихотворные строфы, называвшиеся олонхо, — проглотила просто за одну ночь. Очень уж точно, словно по заказу, все это ложилось на её нынешние мысли! В олонхо действительно чувствовалась та изначальность, которая в её сознании сразу связалась с мозаикой. Да и просто много их было, этих маленьких строф, и этим они напоминали кусочки смальты, мелкие камешки.
В якутском эпосе происходили какие-то мощные, страшные события: кружился, гудя и расплескиваясь как лохань, бедственный преисподний мир, охваченный багрово-синим огнем, и существовало ещё какое-то девятое небо, и это небо было объято голубым огнем, и расплескивалось, как вода в лукошке берестяном…
«Если прямо отсюда идти на восток, там, где край лучистых небес — пешеходно-слоистых небес, где земли конечный рубеж, затуманенный синевой, загибается вверх, как лыжный носок; за высокой медной горой, где рождается месяц по вечерам за серебряною горой…» — читала Полина.
И единственное, чего ей хотелось после этих завораживающих слов, — немедленно оказаться прямо в Якутии, на краю этих самых пешеходно-слоистых небес, где земля то ли кончается, то ли, наоборот, начинается…
Но Якутия, конечно, была за гранью реальности, а вот мозаика была реальна, прекрасна и свербила в кончиках пальцев.
Полина представляла, как сделает множество маленьких мозаичных фрагментов, и на каждом будет один из этих бесчисленных, жутковатых и величественных эпизодов. А потом она соединит эти фрагменты в одно огромное панно и поместит его на потолке какой-нибудь огромной комнаты, и потолок тогда станет похож то ли на небо, то ли на бесконечную, прекрасную в своем однообразии тундру, в которой происходила вся эта длинная-длинная история про страсти богов и богатырей.
Потолок кухни для этого грандиозного замысла явно не годился, но такие мелочи Полину не волновали. Если она о чем и беспокоилась, то только о том, что удалось купить всего одни кусачки и пришлось притащить из родительской квартиры обыкновенный молоток, потому что на настоящий, сделанный по старинному флорентийскому образцу, денег не хватило: смальта оказалась жутко дорогая, особенно золотая и серебряная, да надо было ещё купить довольно большую глыбу мрамора, и гранит, и сланец, и портландцемент, — в общем, хотя бы понемножку всего, что в таком изобилии имелось в сарае на Соколе.
А вот того простора, который был в сарае и в саду скульптора Латынина, в гарсоньерке явно недоставало. Чтобы делать даже самые маленькие мозаичные фрагменты, Полине пришлось настолько загромоздить камнями и инструментами кухню, что пройти от двери до стола или до холодильника удавалось только боком, особенно Георгию. К счастью, он по этому поводу не высказывался. Полина вообще с удовольствием поняла, что не ошиблась, сделав ему свое ошеломляющее предложение, от которого он не смог — а точнее, просто не утрудился — отказаться.
Вообще, эта её идея гораздо сильнее ошеломила родителей, чем Георгия, которому совершенно очевидно было наплевать на все вообще и на Полину в частности.
Папа, тот просто опешил.
— Полинка, ну надо же хоть какую-то честь знать! — возмутился он. — Явилась в чужую квартиру, к чужому мужчине, живешь у него на голове, как будто так и надо!
— Я не на голове у него живу, — засмеялась Полина, — а на кухне, через стеночку. И он, кстати, мирный, как рыба вареная, на меня не кидается. Так что за мою девичью честь, пап, ты можешь не опасаться.
Папа только рукой махнул — что на это можно было ответить? К тому же родителям было сейчас вообще не до Полины и уж тем более не до её застеночного сожителя. Валентин Юрьевич пробивал у себя в Институте Курчатова квартиру для Евы, а поскольку пробивать что-либо ему было совершенно не свойственно, это занятие отнимало у него больше сил и нервов, чем руководство отделом.
— Ведь ты же никогда ничего не просил! — возмущалась вечерами Надя, когда он рассказывал о том, что ходил к директору, а тот разговаривал с ним как-то уклончиво и смотрел при этом так, словно Гринев просит виллу на Канарах. — Даже путевки льготные никогда не брал по инвалидности, всегда все сам! Неужели нельзя…
По папиному смущенному и расстроенному виду нетрудно было догадаться, что он ничего не стал бы просить и на этот раз, если бы его любовь к Еве не была сильнее природной застенчивости.
— Кириллов говорит, что по метражу у нас нет права на дополнительную жилплощадь, — объяснял он.
— Но она же родит скоро, да еще… — Тут мама суеверно стучала по деревянному столу и расстроенно добавляла: — Всем хорош Тема, но ведь мальчишка! Ну что он может?
Насколько Полина знала, ничего не мог сделать не только Артем, но и его мама. Она была прописана в одной квартире с сестрой, и квартира была такая, что её невозможно было даже разменять, и работала Ирина Андреевна обыкновенной переводчицей, так что о покупке жилья тоже речи не было…
В общем, в такой ситуации родители предпочитали не заводить разговор хотя бы о гарсоньерке — не будить лихо, пока оно тихо. А Полина и вовсе не видела никакого лиха в том, как она обустроила свою жизнь.
Неизвестно, какой у Георгия был характер, но жизнь он вел такую, что Полина временами вообще забывала о его существовании. Они жили в гарсоньерке уже неделю, а её совершенно не тяготило присутствие постороннего человека, вот удивительно!
Правда, она все-таки недоумевала, почему молодой парень живет как старик какой-нибудь. Но и то сказать — ей какое дело? Странно, конечно, что он выходит только в ближайший продуктовый магазин, но зато, когда он дома, его не видно и не слышно. Лежит на кровати, листает бабушкины киношные книги или просто смотрит в одну точку. На кухню вообще не претендует — ест только то, что не надо готовить, вроде колбасы, а чай и правда пьет в комнате… В общем, идеальный сосед, хотя и странный.
Кроме магазина, Георгий сходил за эту неделю только в парикмахерскую — сбрил свою жуткую бороду. Правда, выглядеть он от этого лучше не стал. Под бородой обнаружилось бледное, осунувшееся лицо с темными тенями вокруг глаз и с потрескавшимися губами. Даже рыжие волосы казались какими-то тусклыми, словно голова у него была посыпана пеплом.
Но проблем с ним не было никаких, а что от него ещё надо?
Полина проснулась поздно — вчера полночи возилась со своей мозаикой — и с удовольствием потянулась на коротком кухонном диванчике, так, что хрустнули кости. Мама всегда говорила, когда будила её, маленькую, в детский сад: «Ну-ка, Полиночка, потягу-усеньки! Росточки-косточки, расти большая!»
Вот она и выросла большая, только довольно бестолковая.
Кухонные ходики показывали половину двенадцатого, но в квартире было тихо.
«Хорошо все-таки, когда мужчина типа мебели, — весело подумала Полина. — Пора однако ж вставать, а то он оголодал небось, колбаса-то его в холодильнике».
Георгий не появился на кухне ни пока она была в ванной, ни когда вышла оттуда и погремела тарелками, чтобы он услышал, что она уже завтракает, а значит, умыта и одета, и он может прийти на кухню.
