так — звонок брата как раз и был причиной ее рассеянной сосредоточенности на опадающих лепестках.
— Отпуск взял? — обрадованно спросила мама. — Когда приедет?
Ева помедлила, не зная, как сообщить неприятную новость.
— Да он, знаешь… — наконец произнесла она неопределенным тоном. — Он, может быть, не сразу приедет… С отпуском пока проблемы, там у них учения какие-то будут. На флоте, что ли, — ему надо быть. Он еще сам точно не знает! — поспешила она добавить, заметив, как переменилось мамино лицо.
— У него случилось что-нибудь? — спросила Надя; тревога в ее голосе и взгляде была теперь совершенно определенной и отчетливой. — Что он тебе еще сказал, почему ты мне не говоришь? Он здоров?
Конечно, не стоило ей осторожничать. У Юры не такая работа, чтобы недоговоренность могла успокоить маму. Лучше уж знать не очень радостную правду, чем домысливать всякие ужасы.
— Да ничего страшного, вот честное слово! — успокаивающим тоном сказала Ева. — Здоров, все нормально, и голос веселый… Кажется, — добавила она, вспомнив краткость Юриных фраз, из-за которой даже она не могла угадать его настроение. — Ну да, вряд ли отпуск будет, он скорее всего вообще летом не приедет. Но это же МЧС, все равно что военные, мам, не в первый же раз!
— Не в первый. — Мама уже справилась с волнением, и ее голос звучал теперь спокойно. — Второй год без отпуска — это как? И зря вы с ним меня уговариваете, все я понимаю. Если опять в этом году не приедет, я на следующей неделе сама к нему полечу.
Мамины реакции всегда удивляли Еву. Действительно, ничего необычного нет в том, что Юра два года не был дома. Ничего необычного — если учитывать его работу в сахалинском отряде Министерства по чрезвычайным ситуациям, и его характер, и расстояние между Москвой и Сахалином.
Любая другая мама вздохнула бы, погоревала, смирилась и скорее всего просто стала бы ждать, когда ее взрослый сын найдет в своей далекой неведомой жизни время, чтобы проведать родных. Так, наверное, и надо было бы себя вести, особенно в то лето, когда младшая дочка поступает в институт.
Но Надя из всего делала собственные выводы, и полсуток лету до Сахалина едва ли представлялись ей более существенным препятствием, чем, например, сорок минут езды в электричке.
И это при той ее сдержанности, которая даже Еве, чувствовавшей маму лучше других, иногда казалась странной! Надя никогда не была с детьми открыто хлопотлива и никогда не демонстрировала желания вмешаться в их жизнь; да с Юрой это было бы и невозможно. Но необходимость лететь на Сахалин — так некстати и без всяких видимых причин для беспокойства, — судя по всему, не вызывала у нее и тени сомнения.
Больше они на эту тему не говорили.
Ева убрала тарелки, вытерла стол.
— Сделать что-нибудь, мам? — спросила она.
— Ничего, — пожала плечами Надя. — Иди уж, сочинения ведь не проверила? Что ты смеешься? — спросила она, заметив улыбку, мимолетно скользнувшую в уголках дочкиных губ.
— Да удивляюсь: ты-то откуда знаешь? — объяснила Ева. — Сейчас сяду и все проверю.
Не то чтобы она была безответственна… Хотя, впрочем, Ева и не знала, как называется ее отношение к жизни. Вот Юра, тот точно ответственный, в этом и сомнений нет. А она… Нет, тетрадки, конечно, всегда проверяет вовремя. Но как-то слишком чувствует все настроения, которые невидимым облаком окутывают ее жизнь, — так, наверное.
Даже настроения ее десятиклассников. А им, конечно за неделю до конца учебного года совсем не до сочинений, и ни одно юное сердце не трепещет: что-то скажет учительница о его торопливых размышлизмах на отвлеченные темы? Потому ей и неохота проверять тетрадки.
Прежде чем снова сесть за стол, Ева наклонилась, собрала с пола увядшие лепестки и бросила в открытое окно. Легкие, они долго кружились в воздухе — пятый этаж, четвертый, второй… И наконец растворились в вечерней полутьме.
Глава 2
Неизвестно, кому казалась длиннее последняя перед каникулами неделя, Еве или ее ученикам. Им-то хотя бы понятно, почему было не до учебы. В конце мая установилась теплая погода, и зелень стала по-летнему густой, и уже можно было купаться — хоть бултыхаться в грязных московских речках, хоть ехать на целый день в Серебряный Бор или на Рублевские пляжи.
Но ведь Ева совсем не испытывала того счастливого нетерпения, которое испытывали ее детки. Да она, кажется, не испытывала его и раньше, когда сама училась в школе — в этой же самой школе на Маяковке, во дворе гостиницы «Пекин». Или просто забыла? Память у нее вообще-то была хорошая, учительская: стихи, например, она запоминала мгновенно и в любых количествах. Но прошлое, настоящее и даже, ей иногда казалось, будущее сливались для Евы в такой единый и трепетный круговорот, что ей трудно бывало вспомнить какое-то определенное событие да еще связать его с тем или иным временем своей жизни. Может быть, она и торопила свое собственное время когда-то в детстве, да теперь забыла.
А теперь она просто чувствовала общее томительное ожидание, от которого, казалось, плавился асфальт в школьном дворе, — и тоже торопила дни.
В понедельник утром, только что умывшись, Ева причесывалась перед зеркалом в ванной, а мама жарила гренки на кухне. Дверь в ванную была открыта, и Ева слышала, как шкворчит масло на сковородке и как мама вполголоса напевает: «В саду гуляла, квиты збырала, кого любила — прычоровала…»
— Мама! — позвала она, вытаскивая шпильки из волос и глядя в зеркало, как освобожденные пряди падают ей на плечи.
Волосы у Евы были светло-русые — то есть самого неопределенного и невыразительного цвета: ни яркая блондинка, ни эффектная шатенка. А в сочетании со светло-серыми глазами — вообще… К тому же волосы были хоть и густые, но слишком тонкие и совершенно не поддавались никакой прическе: рассыпались даже под умелыми парикмахерскими пальцами. Поэтому Ева просто собирала их в большой низкий узел на затылке и закалывала шпильками, как у бабы Поли на старой фотографии. Так они, по крайней мере, казались немного темнее и выразительнее.
Вот у мамы волосы были совсем другие — чудесного каштанового цвета и необыкновенной густоты. Это чувствовалось даже при недлинной стрижке, которую она носила всегда, сколько помнила Ева.
Только на школьных фотографиях мама была снята с длинными косами, уложенными вокруг головы. Такая прелестная маленькая девушка с карими глазами, серьезными и веселыми одновременно.
— Мам, — повторила Ева, — а знаешь, как меня в школе называют?
Песенка на кухне прервалась.
— Как? — спросила Надя.
— Капитанская Дочка.
Ева положила расческу на подзеркальник и, не заколов волос, вышла из ванной.
— Почему? — удивленно спросила мама.
— Не знаю. Из-за фамилии, наверное, почему же еще?
— А! — улыбнулась Надя. — В самом деле, а мне и в голову никогда не приходило.
— Это если полностью, — объяснила Ева. — А так, на каждый день, — просто Дочка.
— Это что же, они тебя прямо в глаза так и называют? — поинтересовалась мама. — Ужас просто, как козу какую-нибудь, честное слово!
— Нет, ну что я, совсем уже… За глаза, конечно.
— А что, я бы не удивилась, — усмехнулась Надя. — Я еще удивляюсь, что они тебя вообще как учительницу воспринимают. Из класса, например, кого-нибудь выгнать… Представить невозможно, как ты это делаешь!
