Анна Берсенева
Последняя Ева
Памяти папы
ЧАСТЬ I
Глава 1
Ева сидела у открытого окна и смотрела, как с тихим шорохом опадают на подоконник пионовые лепестки.
Она уже, наверное, не меньше часа сидела вот так, почти неподвижно, а ей все не надоедало. Один цветок еще не раскрылся, а на другом лепестков почти не осталось: все они как тень лежали вокруг синей вазы. Но облетевший цветок казался Еве даже красивее, чем бутон. К тому же каждый новый лепесток обрывался совершенно неожиданно, как будто это происходило на свете впервые и поэтому не могло надоесть.
Ваза тоже казалась Еве необыкновенно красивой, несмотря на отбитый край и стершийся от старости золотой ободок. Зато эта ваза была такого удивительного кобальтового цвета, какого сейчас уже просто не бывает.
Конечно, надо было бы заниматься совсем не этим, и Ева вовсе не собиралась провести воскресный вечер в бессмысленном созерцании пионового букета. Надо было, например, проверить тетради с последними в этом году сочинениями, которые тремя высокими стопками лежали у нее на столе, или сделать еще что-нибудь необходимое. Но час назад, уже открыв верхнюю тетрадь, она услышала этот странный тихий шорох — и вот сидела теперь в поздних майских сумерках у окна, подперев рукой подбородок, и смотрела на облетающие цветы.
— Ева, темно же, почему ты свет не зажигаешь?
Она вздрогнула. Привыкла за это время только к одной неожиданности — к тому, как отрывается от венчика каждый новый, винного цвета, лепесток, — и мамин голос прозвучал поэтому странно. Мама была еще в прихожей, но она ведь слышала Еву даже через стены, поэтому, конечно, догадалась, что та дома, несмотря на выключенный свет.
— Глаза устали, мам, — ответила Ева, быстро смахивая на пол лепестки. — Сейчас включу.
Ей не хотелось объяснять маме, как она провела целый час. Не потому, что та не поняла бы, а просто чтобы не тревожить ее понапрасну. Ева всегда замечала, как легкий и тщательно скрываемый испуг мелькал в маминых глазах, когда та слышала от нее что-нибудь… Что-нибудь такое!
Это с самого детства было так, она даже не могла вспомнить, когда заметила мамин испуг впервые — наверное, слишком маленькая была, чтобы запоминать. Но этот испуг повторялся часто — до тех пор, пока Ева не научилась сдерживать себя. Или хотя бы свои слова.
Она села за письменный стол, включила лампу и придвинула к себе все ту же первую тетрадку с сочинением. Впрочем, обмануть маму было почти невозможно, поэтому Ева особенно и не старалась.
— И тетрадки совсем не проверяла. — Это было первое, что сказала Надя, войдя в комнату. — Промечтала просидела, так ведь, да?
— Ну, промечтала, — засмеялась Ева. — Сумерки, мам… Сумерничала! Я сумерки ведь люблю, ты же знаешь. «Не мерещится ль вам иногда, когда сумерки ходят по дому, тут же возле иная среда, где живем мы совсем по-другому?» — улыбаясь, произнесла она.
— А дальше? — спросила мама, остановившись посередине комнаты.
«И движеньем спугнуть этот миг мы боимся иль словом нарушить, точно ухом кто возле приник, заставляя далекое слушать», — продолжила Ева, невольно подчиняясь маминой вопросительно-спокойной, но твердой интонации, хотя минуту назад вовсе не вспоминала эти стихи и уж тем более не собиралась читать их вслух.
Впрочем, читать стихи для нее было так же естественно, как дышать, а мамы стесняться не приходилось.
— Ты одна приехала? — спросила Ева, снова безуспешно пытаясь сосредоточиться на сочинении. — А папа, а Полинка?
— Папа завтра вернется. — Мама уже вышла из комнаты и поэтому говорила громко, шурша на кухне какими-то пакетами; хлопнула дверца холодильника. — Не хотел меня на электричке отпускать, но они с дядей Лешей Красниковым еще раз на рыбалку завтра хотят сходить. Сегодня утром так у них клевало хорошо — разохотился. — Даже издалека, через коридор, Ева расслышала улыбку в мамином голосе — почувствовала по тому, как изменились интонации. — А Полина сказала, еще на недельку останется порисовать. Погода, говорит, хорошая, по вечерам туман, жалко такие дни растерять.
Ева улыбнулась, услышав, как спокойно мама говорит о том, что сестра неделю одна будет жить в Кратове. Ее-то она едва ли оставила бы одну на даче, а Полинку — пожалуйста. Хотя Еве уже тридцать два — возраст, в котором говорить даже смешно о материнской опеке, — а Полинке всего семнадцать. Но так тоже было всегда, и к этому Ева тоже привыкла.
Мама меньше волновалась, когда трехлетняя Полина играла во дворе без взрослых, чем когда восемнадцатилетняя Ева выходила пройтись вечером одна.
Но чутье на все, что касалось детей, у Нади было безошибочное, и раз она не беспокоилась за свою младшую дочь, значит, действительно можно было не беспокоиться.
— Бросай-ка свои тетрадки, — сказала она, снова появляясь в дверях. — Ты, милая моя, смотрю, два дня и не ела ничего! Холодник нетронутый стоит, пирог с краю только пощипала. Нельзя же так, Ева! — В ее голосе мелькнула какая-то вопросительная укоризна. — Святым духом, что ли, собираешься прожить?
— Да мне лень просто было, — улыбнулась Ева. — Ну, мам, не сердись! Яйцо варить, зелень резать… За сметаной еще идти для холодника для этого — зачем?
— Я и говорю: как ты будешь жить? — покачала головой мама.
— Почему — буду? Я и теперь уже живу.
Ева снова отодвинула тетрадки, выключила свет и пошла вслед за мамой на кухню, откуда уже доносился запах свежей зелени, порезанной для холодного борща. То, что ей представлялось довольно бессмысленным занятием, мама сделала за минуту, даже не заметив, что вообще что-то делает.
Любая другая мама непременно продолжила бы рассуждения о том, как должна и как не должна жить ее взрослая дочь. Но Надя тем и отличалась от «любой другой», что никогда не давала Еве длинных и бесполезных житейских советов. Просто любила.
Они молча ели холодный борщ. Ева вдруг вспомнила: совсем маленькой она любила смотреть, как готовит холодник черниговская бабушка Поля. Вернее, даже не как готовит, а как в последнюю минуту кладет в кастрюлю капельку лимонной кислоты — и свекольный отвар сразу перестает быть бурым, делается ярко-алым, и тут же настроение становится праздничным, как будто вот-вот придут гости. Гости приходили часто — родственники, или друзья, или соседи, — так что радостное предчувствие редко обманывало Еву в детстве.
Даже сейчас она улыбнулась, доедая последнюю ложку, — только оттого, что вспомнила ту давнюю радость. Хотя давно уже жизнь не обещала особенного праздника, да Ева его и не ждала, и, что самое удивительное, совсем от этого не печалилась.
— Да, мам, Юра звонил! — вспомнила она. — Вчера еще.
Она и забыла-то о Юрином звонке только на те несколько минут, когда разговаривала с мамой. А
