мощная созидательная сила, которая рождается где-то внутри человека. Конечно, тогда он не мог бы объяснить это такими внятными словами, да и теперь больше чувствовал эту силу, чем понимал. Но он знал, что сила эта будоражит его так, как отца его будоражили только женщины и картежный азарт.
Тут он понял, что за своими воспоминаниями слишком долго не отвечает на Асин вопрос, и сказал:
— Я в Петербурге учился. В Институте Корпуса инженеров путей сообщения. А вы, Ася, чем занимались? Про гимназию вы мне уже рассказали, — улыбнулся он.
— Ну да, я не окончила, — кивнула она. — Пансион фон Дервиз, что на Старой Басманной. У меня все время получались какие-нибудь стычки с начальницей, потому что я никогда не любила подчиняться разным пошлым правилам. И родители в конце концов забрали меня, после того как я пригрозила, что сбегу из дому. И я окончила балетную школу Шпагиной, даже очень хорошо окончила, среди первых, но балериной все равно не стала. Мне, знаете, всегда не хватало терпения, — серьезно объяснила Ася.
— Да, что вы богемьенка, это вы тоже уже сообщили, — кивнул Константин, стараясь не улыбнуться.
Несмотря на слабость и головокружение ему все время хотелось смеяться, когда он слушал ее рассказ.
— Балериной я не стала, но зато я стала кабаретьеркой! — словно величайшую новость, объявила Ася.
— Богемьенкой и кабаретьеркой? — чувствуя, что смех уже не помещается у него внутри и от этого дрожат губы, переспросил Константин.
— Ну да, — снова кивнула она. — У меня, знаете, были такие прекрасные номера! — Она вскочила со стула,' словно собираясь прямо сейчас продемонстрировать какой-нибудь особенно прекрасный из своих номеров. — Один из них мне Коленька Веселовский поставил, он учился в студии Художественного театра, и вышло так хорошо, под восемнадцатый век. На мне было платье с кринолинами, на щеке мушка, кругом голубые ковры с амурами, помост выложен зеркалами и гирляндами живых цветов, и я на этом помосте танцевала под музыку Куперена… Смотрите! — Ася вскинула руки, чуть-чуть повернула голову — и вдруг воскликнула, приложив ладони к щекам: — Ох, Костя! Вы только пришли в себя, вам поесть надо, а я все про свои глупости!
— Нет-нет, почему же? — Ему было смешно, ему было весело впервые за последние лет пять и совсем не хотелось, чтобы Ася прерывала то, что она назвала глупостями. — Я бы лучше посмотрел, как вы танцуете, чем поесть…
— Я вам потом покажу, — пообещала она. — А сейчас все же надо подкрепиться и выпить вина. Ваш Робеспьер принес для вас кагору, а это хорошо для кроветворения, я знаю.
— Это Гришка Кталхерман, наверное, приходил, — сказал Константин. — Невысокий, с черными усами и с тощей такой бородкой? — Ася кивнула. — Он мой однокашник — сначала по гимназии, потом по Институту. И на фронте мы с ним вместе были. И если бы не он, я бы сейчас из-под земли наблюдал, как картошка растет. В Белоруссии… Ладно! Ася, — наконец решился он спросить, — а кто за мной ухаживал, пока я был в горячке?
Ася обиженно повела плечом.
— Вы думаете, я ни на что не гожусь? А я, когда война с немцами началась, окончила курсы медсестер и даже работала в госпитале. Или вы стесняетесь. Костя? — вдруг догадалась она и засмеялась. — Какие глупости, вы же современный человек, как же возможно стесняться своего тела? Тем более, ваша революция, — насмешливо добавила она, — всех нас очень раскрепостила. Прошлым летом мы ходили по улицам босиком и почти голые, и я нахожу, что это было единственное положительное следствие переворота. Прошлый год было много яблок, — мечтательно добавила она, — их на каждом углу отдавали чуть не даром, и по Тверскому бульвару все ходили голые и ели яблоки, как в раю… А ухаживать за вами мне еще Наталья помогала, — добавила она. — Тонина старшая дочь.
— За брошку? — поинтересовался Константин.
— За серьги с гиацинтами, — улыбнулась Ася. — Не переживайте, Костя, серьги эти были из парюры, а без броши она все равно уже разрознена. Сейчас я принесу бульон и вино.
Она скрылась за дверью, а Константин, пользуясь ее отсутствием, обвел глазами комнату.
Кровать, на которой он лежал, была узкая, девичья, да и все в этой спальне было такое, что ее хотелось назвать светелкой, несмотря даже на дух богемьенства, который явно старалась соблюсти хозяйка. Богемьенством просто-таки дышали суровые ткани с деревенскими вышивками, которыми были задрапированы стул, шкаф и комод, но эти же ткани дышали такой чистой простотой и таким вкусом, что в них не чувствовалось ни капли вычурности. Хотя оттого, что драпировка была устроена даже вокруг стоящей у окна буржуйки, делалось смешно.
На большом — мужском, рабочем — письменном столе из карельской березы стояли многочисленные девические безделушки: кукла Степка-Растрепка, посеребренная глиняная птица Сирин — точно такая, как на картине Васнецова… Константину сразу почему-то бросился в глаза держатель для бумаг — две тонкие бронзовые руки, между которыми были зажаты письма в голубых и сиреневых конвертах. Он тотчас догадался, почему обратил внимание именно на эту вещичку: руки были похожи на Асины — даже в бронзе они казались нервными, неспокойными. С нею вообще было неспокойно; пожалуй, в этом и состояла ее притягательность.
Книжные полки Константин рассмотреть не успел: Ася снова вошла в комнату. В руке у нее было две бутылки — одна с вином, а другая, открытая — к его удивлению, с шампанским.
— Что, Гришка и шампанское принес? — спросил он.
— Что вы, — покачала головой Ася, — какое теперь шампанское? Хотя у большевиков, возможно… Нет, это просто бульон. Ваш коллега принес говядину, и я сварила.
— Бульон в бутылке? — удивленно спросил Константин.
— Ну да, — кивнула Ася. — Моя бабушка так варила, и мама тоже. Это старый рецепт крепкого бульона, так всегда готовили для больных. Я думаю, ваша мама тоже этот рецепт знала.
Его мама замерзла пьяная на улице через два года после смерти отца; Константину было тогда тринадцать лет. Но об этом Асе было знать необязательно.
— Может быть, — пожал он плечами. — Но она рано умерла, а в детстве я, кажется, не болел.
— Надо мелко изрубить мясо, сложить его в бутылку от шампанского и плотно закупорить, — с серьезным видом объяснила Ася, — а потом поставить бутылку в кастрюлю с кипятком и варить несколько часов. Тогда и получится чашка крепчайшего бульона — совсем без воды, чистый мясной сок. Конечно, надо было бы взять самое свежее мясо, но уж что нашлось. Теперь ведь мяса вообще нет, лошадиное только. А это все же говядина.
— Сколько же дров вы потратили, чтобы такое сварить? — спросил Константин. — Что ни говорите, Ася, а мне стыдно, что я…
— Но дрова же принесли сразу вслед за вами. — Она пожала плечами. — Ведь в комнате тепло, разве вы не чувствуете? А экономить я все равно ничего не умею. Я ведь всегда жила, как французы говорят, от руки ко рту и из всей Библии любила одну только фразу: что завтрашний день сам о себе подумает. Да и знаете, что мне кажется? Как прежде неприлично было не иметь многих вещей, так теперь неприлично их иметь… Пейте бульон, Костя, и пейте вино. Думаю, вам полезно будет опьянеть.
— Это почему же? — улыбнулся он.
— А потому что в глазах у вас только-только появились такие огоньки, как вот, знаете, роса на молодой траве, и глаза у вас стали лихие, и мне это нравится. Вот и опьянейте, пока не пошли вы снова на эту вашу службу пролетариату, или кому там еще, и не стали у вас глаза опять суровые.
Глава 6
У рыночной площади Анна вошла под аркады старинных торговых рядов и закрыла зонтик. А потом забыла его открыть и только в кафе «Педрокки» заметила, что волосы у нее совсем мокрые. Сергей любил когда-то, чтобы волосы у нее были мокрые, и вот именно от дождя, а не от мытья головы, хотя как
