— Еще бы! Кислород, йод — все, что надо. Будем разгуливать босыми ногами по песку. Хорошо провентилируем легкие.
Мы едем со скоростью 100 км/час. Самое подходящее время для беседы.
— Вы братья? — спрашивает.
— Почти.
И тут мужичок с опозданием начинает сомневаться. Оборачивается, чтобы лучше рассмотреть Пьеро, который дремлет с волосами на носу. И делится своими соображениями:
— Скажите, это парень или девушка?
— Девушка.
— Странная какая-то.
— Она только что сделала аборт. В Дании. Поэтому…
— Вы возвращаетесь из Дании?
— Да. Автостопом. Видите ли, она приустала. К тому же ей не хотелось избавляться от ребенка.
Тогда он в замешательстве затыкается. Достаю из кармана мятую сигарету, протягиваю ему.
Ну и мудак же этот парень! Он думает, что я предлагаю ему травку. Но не смеет отказаться. Боится показаться фраером и курит со странным выражением на лице. Уверен, что по возвращении домой он скажет своей половине: «Знаешь, марихуана — это буза! Годится только для педиков!»
Он высадил нас в порту Аркашона. На огромной площади, окруженной мрачными замками. Я сверился с картой, и мы двинулись дальше пешком, избегая берега, чтобы не привлекать внимания туземцев. Для чего шли по тропинкам параллельно морю. Чем больше мы удалялись от города, тем меньше людей встречали. Вскоре стали появляться закрытые виллы, сначала одна, потом две, потом навалом.
В Пила-сюр-Мер еще теплилась кое-какая жизнь. В Пила-Пляж — никого. Пустыня. Магазины, дома, кафе, рестораны, отели — все закрыто. Просто мечта! Всюду опущенные ставни, жалюзи, решетки. Мы шли как по мертвому городу после атомной бомбежки. Ни души. Только песок, ветки, совсем черные сосны, качающие кронами у нас над головами.
— Вполне укромное местечко, — говорю.
Здесь никто не станет нас искать. Если бы нам попались люди, мы бы дошли до Бискарроса, Мимизана, Вьё-Буко. Пляжей тут навалом, всем хватит. Мы были бы не прочь добраться сюда автостопом, даже в наручниках, лишь бы отдохнуть наконец. Мы очень устали.
Виллу я выбрал сам. Подальше от берега. Отличный белый домик с красными ставнями, последний на этой станции, почти рядом с лесом. Стратегически положение его было отменным.
Показываю Пьеро карту.
— Мы тут. Сзади нас на тридцать километров вглубь сосны. В случае опасности мы сможем туда сбежать.
В дом мы вошли без труда. Замок открылся с первой попытки. Даже не стал сопротивляться. Мы осмотрелись.
Дверь вела в холл, облицованный черной и белой плиткой, с лампой из литого чугуна, бамбуковой вешалкой, овальным зеркалом в бамбуковой оправе, на бамбуковой этажерке — телефон и телефонная книга. Короче, трудно было найти во всем мире более мерзостный домик. Это чувствовалось сразу.
Во всех комнатах вещи были зачехлены. Стулья перевернуты и установлены на столе, как в бистро. Щели в ставнях пропускали слабый свет. Стены были голые, как в больнице, и казались болезненно- белыми. Все выглядело новым, с запахом нафталина. А мы рассматривали все это с тем же омерзением, с каким разглядываешь рекламный проспект. Подняв чехлы, обнаружили идиотскую, безупречную мебель. Казалось, никто никогда не сидел на дерматиновом диване, на креслах в цветочек. Возможно, они подкладывали под задницу газеты, чтобы не испачкать. Все было пусто, чисто прибрано, мертво. Этот порядок вызывал подозрение. Перед нами было жилье маньяков. Даже на полу не было ни пылинки.
— Пошли отсюда, — сказал Пьеро. — Мрачно тут. В этой тюряге никогда никто не жил.
— Как раз то, что нам надо! Они приезжают сюда только на большой отпуск. Нас никто не потревожит.
В гараже мы обнаружили хоть какие-то признаки жизни: садок для креветок, флотские сапоги, три теннисные ракетки и мотороллер. Отличная, совершенно новенькая машина с фиксированной сумкой на багажнике.
— Это принадлежит девчонке, — говорит Пьеро.
— Вполне возможно…
В бачке было немного бензина.
— У хозяев есть дочь…
— Возможно.
— Уверяю тебя. Здесь три ракетки — две для стариков и одна ее.
Обращаю внимание, что мы некоторое время пристально и молча разглядываем седло. Холодное, голое седло. Я чувствую навалившуюся усталость. Не в силах двинуться с места, я не отрывал глаз от кожаного седла, которое сжимали бедра девчонки. Я даже представлял себе ее небольшой зад на этом сиденье в жаркий августовский день, когда плавятся тротуары. Пьеро явно думал о том же.
— Что, по-твоему, они носят под теннисными юбками?
— Специальные трусики.
— Прозрачные?
— Ты больной? На людях, да когда девушка играет, юбка все время задирается. Это ведь очень короткая юбка. Когда девушка наклоняется, чтобы подобрать мяч, ее задница видна всем. Ты чего придумал, парень?
Он понюхал седло. А так как оно ничем не пахло, вид у него был разочарованный.
— Пошли, — говорю. — Надо вселиться и отдохнуть.
Открываем краны с водой и газовые краны. Зажигалкой включаю нагреватель воды. Когда Пьеро подошел к электросчетчику, я сказал:
— Нет. Свет зажигать не будем. Это могут увидеть. Завтра куплю свечи.
— Забавно будет.
— В тюрьме еще забавнее.
Мы вернулись в дом. Начало смеркаться, становилось все более жутко. Мы сняли чехлы в салоне. Опробовали диван и кресла — они были жесткие. Порылись, надеясь найти что-нибудь интересное. Ничего.
— Ей тут не очень весело…
— Кому?
— Девочке…
Мы обнаружили несколько старых номеров «Жур де Франс», собрание книг о нобелевских лауреатах, тарелки на стенах и черно-белый телик.
— Будем смотреть? — спрашивает Пьеро.
— Не знаю…
— Придется получше занавесить окна.
— Только для телика. Ясно?
— Ясно.
В буфете мы обнаружили пластмассовую посуду, стаканы из-под горчицы и три салфеточные кольца с приклеенными надписями: папа, мама, Жаклин.
— Бедняжка Жаклин, — произносит Пьеро. — Представляешь ее одну за столом с этими мудаками.
В современной кухне с деревенскими пейзажами все было точно так же. Шкафы с моющейся бумагой оказались пусты. Эти сквалыги не оставили даже кусочка сахара. В последний день купили ровно столько, сколько надо, а остатки увезли с собой. Единственное, что они оставили, — рулон туалетной бумаги. Душистой.
Стрелки часов показывали семь.
