— Ей было тошно тут, бедняжке Жаклин. Чтобы уехать в семь, им пришлось подняться в пять, чтобы все привести в порядок, в последний раз пропылесосить.
— А вдруг это было семь часов вечера?
— То же самое. Ясное дело, они боялись дороги. Изучив статистику, думали об одном — как бы не попасть в пробки. Поэтому и уехали или рано утром, или в конце дня, чтобы ехать ночью.
— Все зависит — куда…
— Далеко. По чистоте в доме думаю, что это маньяки с Севера.
— Бедная Жаклин… Может, из Мобёжа?
Точно так же было и в остальных комнатах. Кровати под чехлами, клетчатые покрывала, нафталин, подушки в шкафу. У родителей — две одинаковые кровати на высоких ножках, разделенные распятьем из алюминия. У девочки диванчик, и очень пусто. Подушка была в шкафу. Она не сохранила запаха ее волос. Только в одном из ящиков в красивой коробке завернутые в шелковую бумагу лежали три купальника, выгоревших на солнце. Из двух маленьких кусков материи. Для худенького тела. Бикини девочки.
— Сколько ей?
— Лет двенадцать-тринадцать.
И тут, сам не знаю с чего, стал обнюхивать внутреннюю часть бикини.
— О-ла-ла! Ей куда больше, Пьеро, куда больше! Лет шестнадцать. Судя по запаху.
Он начинает принюхиваться тоже, а я беру другие трусишки: то же самое.
Жаклин… Это была уже настоящая девушка. Мне понятно, почему она завернула в шелковую бумагу свои купальники. Она это сделала для нас. Чудом сохранившийся запах бросал вызов времени, одиночеству, холоду. Этот запах дошел до нас в нетронутом виде, почти теплый. И мы дышали им и дышали, закрыв глаза. Это была чудесная смесь янтаря, пота и водорослей, пряный запах девичьих трусов. Было так хорошо, что еще немного — и мы бы потеряли сознание.
— Кажется, будто она их только что сняла… что она рядом. Эй, Жаклин!
Эта дрянь не ответила.
X
Проспав девятнадцать часов подряд, Пьеро просыпается удрученный.
— У меня не стоит! — кричит он.
Он рассматривает свое междубедрие, испачканное кровью, с расстроенным видом девочки, которую не предупредили о ее первых месячных.
— Эй, Жан-Клод! У меня не стоит!
— Ну и что? У меня тоже… Не вижу, с чего бы! Девочки ведь нет рядом!
— Обычно утром у меня он как палка…
— Это все из-за потери крови. На твоем хвосте было столько дерьма, что для расчистки потребовался бы бульдозер.
Я сбрасываю простыни и направляюсь в ванную.
Как приятно оказаться под струями теплой воды. Впору поверить в Бога. После поезда, машины и табурета в баре у меня ныли кости. Теперь мускулы стали просыпаться и отвечать на призыв. Спина, задница, поясница — мы тут! С меня словно сняли гипс, я возвращался к жизни.
Стараясь не раскисать, Пьеро, сидя на биде, не спускал с меня глаз.
— Счастливчик! — шептал он.
Мой крантик стоял, как каменный.
Пьеро совсем сник. Как это ни покажется глупо, но я не мог сдержать смех.
— Смотри, что такое настоящий мужчина, — говорил я, орудуя своим членом.
Он молчал, не двигался. Не было сил смотреть на него, и все равно я продолжал ржать. Было гадко так поступать, но это оказалось сильнее меня.
В конце концов я прекращаю дурить и закрываю душ.
— Давай-ка, — говорю ему, — посмотрим твою рану.
Он устраивается на биде, как девчонка, расставив ноги.
— Ну держись!
Он орал, как осел, когда я снимал повязку, которая приклеилась к его волосам на заднице. Когда я стал протирать рану ватой, смоченной в спирте, то подумал, что он может родить близнецов — такой начался бардак!
— Заткнись! Еще сбегутся все самцы в округе…
Его рана выглядела не так уж мерзко.
— У тебя, старина, теперь две дырки: одна от пули, а другая…
Напрасно стараюсь. Его ничем не рассмешишь. Сидит себе на биде, опустив голову, обозревая свой погибший вялый хобот. Эй, Пьеро! Треплю его по волосам. Смотрю, в глазах у него слезы. Лучше не обращать внимания. Наклоняюсь над ним.
— Ты плохо пахнешь, парень!
— Если я встану под душ, пойдет кровь!
— А ноги! — говорю ему. — Они целехоньки. Их надо помыть.
Сажаю его на край ванной, а ноги ставлю под край. И начинаю мыть. Вода становится черной.
— Да не беспокойся ты! Все наладится. У тебя заскок. Когда он пройдет…
Большим куском марсельского мыла мою ему голову. Потом сушу его волосы, причесываю. И тащу его в комнату.
— Иди сюда, — говорю. — Только не мешай мне, сам увидишь…
Он послушно ложится в темноте на одну из двух постелей, и я принимаюсь за работу, медленно, терпеливо проделываю все, что он так любит. Я очень стараюсь. У меня руки дрожат от желания увидеть чудо… Но его член остается по-прежнему вялым. Если бы я имел дело с новорожденным, то преуспел бы не больше. Придется свозить его в Лурд! [1] В довершение всего он начинает на меня орать.
— Ты, может, думаешь, что он поднимется при виде твоей гнусной рожи педика?.. Мне баба нужна! Здоровенная минетчица с сиськами, пахнущая потом. Вот что мне надо! Я не старый педик вроде тебя!
Этого придурка пора было проучить. В два счета стаскиваю с лежанки и падаю на него. Он кричит, что ему больно. Ничего не поделаешь! Беру его в клинч, заламываю руку назад и награждаю парой здоровых оплеух.
— Ну, посмотри, какой я старый педик!
Он орет еще пуще, когда я прижимаю беднягу к полу. И пока ласково шепчу ему на ухо, стонет, уткнувшись в палас.
— Увидишь, — говорю ему, — скоро он у тебя будет вот такой величины, понял? Когда ты много часов подряд станешь трудиться над ней, девка свихнется, будет орать и плакать, не зная, как тебя отблагодарить.
— Кровь идет, — отвечает он. — Смотри на ногу, видишь — кровь?
— Не шевелись, киса! Через пять минут я сделаю тебе перевязку.
Вывожу мотороллер Жаклин.
— Ты куда? — спрашивает Пьеро.
— За покупками.
Даю ему денег и вручаю пистолет.
— Держи… Если в полдень не вернусь, значит, меня взяли. Тогда спрячься и постарайся выкрутиться. Махни через горы в Испанию, например…
— Без тебя я пропаду…
— Встретимся, когда выйду из тюрьмы. Ведь целый век меня там держать не станут. Я никого не убивал.
