— Может, мне сходить в комиссариат?
— Молод ты! Не выдержишь — сделаешь глупость. А в тюрьме тебя тотчас изнасилуют. В том числе сторожа, а может, и начальство.
Завожу мотороллер.
— Никуда не уходи, Пьеро, умоляю тебя. У нас еще есть шанс.
А чтобы он имел повод подумать, отдаю ему вырванную в поезде страницу газеты со статьей о тюрьме, которую не решился дочитать до конца, так она на меня подействовала. Я надеялся, что это заставит его быть благоразумнее.
Я доехал до Аркашона обходным путем, стараясь проявлять осторожность и не спеша. Можно попасть в аварию, даже когда улицы пустынны. Пренебрегающие осторожностью парни думают, что они одни на всем свете. На песке легко тормозится, а песок тут повсюду. Мне было страшно. Я катил, думая о том, как бы обзавестись хорошей машиной, готовой сорваться с места в любой момент. А также о погрузившемся в чтение бедняге Пьеро.
«Едва ты попадаешь внутрь, — читал он, — делается все, чтобы унизить тебя, оскорбить, заставить слушаться. Ты больше не человек, ты — номер, а номер должен помалкивать и ничего не требовать. „Заткнись! Пошевеливайся!“ Вот как с тобой обращаются. Не говоря о том, что тебе норовят сразу дать какое-нибудь прозвище. Если поёшь в камере — ты Карузо, если медленно встаешь — Черепаха, если не моешься — Грязнуля. А если выражаешь недовольство, тебе отвечают: „Нечего было сюда приходить“».
Но с тюремной темой еще не было покончено… Едва я вошел в Дом печати Аркашона, как мне тотчас бросился набранный красной краской заголовок: «Великая нищета французских тюрем».
Это был еженедельник. Беру его, раскрываю, перелистываю: четыре страницы, зловещие фотографии и т. д. У меня начинает кружиться голова, но тут перехватываю взгляд хозяина, который приглядывается к моим длинным волосам и сапогам на высоком каблуке. Это выходец из Сахары, у него желтоватая кожа. Руки лежат на стойке возле телефона, кассы и еще чего-то. В магазине пусто, а так как помещение большое, то оно кажется еще больше, еще пустыннее. Улыбаюсь хозяину, как старому знакомому, и он наверняка принимает меня за педика.
Начинаю расхаживать с раскованным видом между стеллажами, беря то, что нужно: газеты, журналы, спортивные и порнографические издания, для Пьеро конечно.
— Семьдесят пять франков сорок пять сантимов, подсчитывает хозяин с вызовом.
Небрежно бросаю пятисотенный билет, который летит к нему, как опавший лист.
Тот смотрит на деньги, потом на мою рожу и еще на что-то. Ему надо убедиться, что он не грезит, что его носовой платок по-прежнему в кармане, что пес спит за прилавком. Словно моя купюра похожа на пушку, направленную в него. Одни боятся, что их ограбят, а другие — когда им платят. Он ощупывает купюру, как больной, разве что не смея взглянуть на просвет из страха меня обидеть или получить в рожу.
— У вас нет ничего… позабавнее? — спрашиваю, показывая на купленные порнушки.
Кажется, я поставил ему на спину ледяной горчичник.
— Не понял, — говорит, глупо размахивая руками, словно его кусает блоха.
Оглядевшись и видя, что в магазине никого нет, я с заговорщицким видом, как человек, участвующий в тайной войне, поясняю:
— У вас нет датских изданий?.. Что-нибудь покруче. Я заплачу.
— Не знаю…
Он похож на тачку, которая буксует на льду.
— Это не мне, а отцу. Он отдыхает в Гранд-Отеле. Плохо себя чувствует… Мне сказали, что вы единственный в городе… Портье поделился…
Он успокоился и вытащил из-под прилавка стопку нужных изданий.
— А это ничего? — спрашиваю.
— Очень даже. Очень.
— Я полагаюсь на вас.
— О да. Сами увидите… Это ему очень понравится.
— Беру все.
— Значит, двести франков.
Вот уж Пьеро будет доволен!..
Но тот обращает внимание только на красный заголовок о тюрьмах. И разве что не вскрикивает.
— Еще!
Прежнее чтение здорово на него подействовало. Он был в полном отчаянии. И набрасывается на журнал.
«Шесть часов утра: звон колокола, скрежет засовов. Ты встаешь. Умываешься. Убираешь камеру, свертываешь вчетверо постельные принадлежности. С момента побудки и до отхода ко сну простыни и одеяло должны лежать у изголовья. В течение дня запрещается ложиться на матрас, даже если тебе нечего делать, даже если ты устал. Ибо чем меньше ты занят, тем больше чувствуешь усталость. Запрещается заворачиваться в одеяло, если ты дрожишь от холода, если не топят, даже тогда ты стоишь или расхаживаешь взад и вперед».
Мы прижались друг к другу: холод проник в нас. Я читал через плечо Пьеро.
«На прогулку вы отправляетесь цепочкой. Запрещается разговаривать в коридоре, запрещается свистеть или петь во дворе даже в солнечный день. Сначала ты полнеешь, а затем начинаешь худеть. Хуже становится зрение, выпадают волосы. Дни тянутся бесконечно — и все, как на одно лицо. Начинается изжога, от еды заболевает кишечник. На протяжении пятнадцати лет ты только и делаешь, что прислушиваешься к звону колокола. Нервы натянуты до отказа. Колокол для побудки. Колокол на обед. Колокол для прогулки. Приходит день, когда ты его больше не слышишь. Начинают портиться, а затем выпадать зубы».
Складываю журнал. Вероятно, не следовало травмировать себя таким чтением. Пьеро был такого же мнения. Он бледен как смерть.
Чтобы его растормошить, говорю, что принес ему витаминов. И протягиваю порнографические издания. Тот на выбор открывает один из них.
— Черт возьми! — пыхтит он. — Ты когда-нибудь такое видел?
— Нет… С таким свинством я незнаком.
— У этой шлюхи видны даже коренные зубы!
Словно наэлектризованный, он лихорадочно листает журналы.
— Есть хочешь? — спрашиваю.
Он не отвечает.
— Я накупил жратвы!
Пока я все раскладывал на кухне, он скрылся со своим чтивом в комнате Жаклин. Некоторое время его не было слышно.
Отправившись за ним, нахожу Пьеро голым в кровати девочки. Порножурналы разбросаны по всей комнате. Я все понимаю, едва взглянув на его рожу.
— Идем жрать, — мягко говорю ему. — Скорее придешь в себя.
Вместо того чтобы идти за мной, он начинает рычать:
— Не буду есть! Чтоб он сдох, эта падла! Я хочу, чтобы остаток жизни он провел парализованный, в инвалидной коляске.
И, как псих, мечется по комнате.
— Можешь не сомневаться, — говорю ему, протягивая брюки, — именно так все и будет. Он окажется запертым в своей железной коробке. Ее придется разрезать автогеном. А когда вытащат,
