чего доволочь его десятипудовую тушу до дома представлялось занятием архисложным. Он панически боялся кошек, пересекающих его путь, и всегда швырял в них камнями. Еще он презирал евреев, приписывая им все мыслимые и немыслимые грехи.
Однажды, оказавшись в одной компании с директором автобазы Соломоном Шапиро, Корыто настоял, чтобы тому накрыли отдельный стол на пне в десяти шагах от основного застолья (выпивали в лесу за городом по случаю приближающихся первомайских праздников и окончания технического осмотра транспорта). Как на беду, стакан имелся в единственном экземпляре, и Соломону пришлось пользоваться пластмассовой мыльницей. Впрочем, он на это нисколько не обиделся и, сидя в отдалении, громко рассказывал анекдоты про Абрама и Сару. Костя хохотал от души, но не столько над анекдотами, сколько над тем фактом, что пили они здесь исключительно на Соломоновы деньги.
Захмелев, Костя утратил контроль над своими чувствами и постепенно стал проникаться к начальнику неподдельной симпатией. Уж очень тот потешно шевелил челюстями, перемалывая баранину вместе с костями. Жест, которым Корыто перебрасывал через плечо очередную опорожненную бутылку, был полон своеобразной медвежьей грации. А его рассказы о былых сексуальных подвигах доводили слушателей до колик.
Из леса Костя и Корыто вышли обнявшись. Начальник уже начинал задремывать на ходу, и Косте пришлось остановить попутную машину. Сложности это не составляло, поскольку Корыто был облачен в полную милицейскую форму, только фуражку забыл в лесу.
— Подвези командира, друг, — сказал Костя, запихивая сонного собутыльника в кабину. Сам он решил вернуться в лес и поискать фуражку. Очень уж дорожил ею начальник. Редкого размера была вещь — шестьдесят второго.
Машина тронулась, и Корыто сразу уснул, как ребенок, колыбель которого покачивает мама. Тщетно ожидая его указаний, водитель миновал один населенный пункт, второй, третий и, только отъехав километров за семьдесят, понял, что, кроме храпа, от своего пассажира ничего не дождется. В ближайшем районном центре он подрулил к отделу милиции и потребовал изъять из его машины бесчувственное тело.
Дежурный и его помощник сами справиться с этой задачей не смогли. Пришлось звать на помощь административно арестованных, уже завалившихся на нары. Вшестером они кое-как дотащили Корыто до ленкомнаты (не станешь же помещать подполковника милиции, пусть и пьяного, на ночевку в КПЗ). Там его и заперли, перевернув предварительно вниз лицом, дабы он не захлебнулся рвотными массами, если таковые вдруг попрут.
Проснулся Корыто среди ночи в абсолютном мраке и совершенно незнакомом месте. На ощупь обследовав помещение, он не нашел электровыключателя. Двери не открывались, а двойные окна он бить не решился. Идентифицировать принадлежность помещения Корыто не смог: для служебного кабинета здесь было слишком много стульев, а для кабака слишком мало столов. Все это не было бы так трагично (приходилось Корыту просыпаться в местах и похуже), если бы только его не мучил переполненный сверх всякой меры кишечник. Когда терпению наступил тот предел, после которого не существует ни стыда, ни благоразумия, Корыто отодвинул от стены что-то тяжелое, высокое и холодное, что он вначале принял за вычурной формы сейф и что на самом деле оказалось бюстом рыцаря революции Ф. Э. Дзержинского — кстати говоря, уроженца здешних мест, — долго и шумно делал свое дело, а облегчившись, задвинул бронзового истукана на место.
Остаток ночи прошел без происшествий. В восемь часов утра Корыто был опознан начальником местной милиции (как-никак по соседству служили и в управлении не раз встречались). Мягко пожурив коллегу и напоив его тепленькой водичкой из графина, он отпустил того на волю. А в девять в ленкомнате началось оперативное совещание, на которое, как обычно, собралось человек двадцать-тридцать.
Поначалу запахи перегара, лука, сапожного крема и мужского пота как-то перебивали зловоние, исходившее со стороны бюста, но в конце концов сидевший с краю инспектор ГАИ, в силу специфики своей службы привыкший к свежему воздуху, не выдержал и, прикрывая нос ладонью, поинтересовался:
— Сознавайтесь, ребята, кто из вас в штаны наложил?
— Да ты сам скорее всего, — был ему ответ. — С твоей стороны несет.
— Может, это Фелька обделался, — вполголоса пошутил кто-то, даже не предполагая, насколько эти слова близки к истине.
Вонь к тому времени стала уже нестерпимой. Открыли окна, но это не очистило атмосферу, а только привлекло мух. Стали заглядывать во все углы и вскоре обнаружили мину, оставленную неблагодарным постояльцем. Размером она, по словам очевидцев, не уступала двум сложенным вместе кирпичам.
Арестованным, накануне таскавшим тело Корыта, теперь пришлось таскать его экскременты. Высокое предназначение места преступления, а также выбор предмета, использованного для сокрытия содеянного, грозили перевести этот, в общем-то, анекдотический случай в плоскость идейно-политической диверсии. Оскорбленный в лучших чувствах начальник милиции названивал во все инстанции, требуя немедленной сатисфакции. («Ну чего ты кипятишься? — сказал ему в неофициальной беседе один высокопоставленный шутник — Можно подумать, он тебе в любимый сервиз наделал. Пошли своих ребят, пусть они их ленкомнату засерут. Квиты будете».)
И тем не менее дело это получило широкую огласку.
ГЛАВА 5. ДВА ГУСАРА
Костя наливал стакан водки, начальник с хлюпаньем выпивал, зажевывал лавровым листом, затем бил себя кулаком по лбу и мычал:
— Все из-за того жидюги приключилось! И чем он меня опоил, гад! Ведь выгонят теперь! Как собаку выгонят! Убью обрезанца!
— Не виноват он, — внезапно признался Костя. — Это все из-за меня.
Корыто мельком глянул на него, опять треснул себя по лбу — загудело как в пустом котле — и затянул прежнюю бодягу:
— Без пенсии уволят! Под зад ногой дадут! Все грехи теперь припомнят! Ох, беда! Наливай! Пойду сейчас придушу Соломошку. Уже все равно!
— Не виноват он, — повторил Костя и для смелости сам пригубил граммов сто пятьдесят. — Такой уж я человек. Если мне кто-то понравится, у того обязательно неприятности будут. И наоборот. Со мной дружить то же самое, что с заразным целоваться.
Путаясь и перепрыгивая с одного на другое, он поведал начальнику историю своей жизни, приведя много ошеломляющих примеров. Для чего это ему понадобилось: из чувства морального мазохизма, с тоски или просто по пьянке — Костя и сам не мог понять. Начальник пить не перестал, но больше не мычал и не бил себя по лбу.
— Врешь ты все, — сказал он, когда Костя закончил, а вернее, выдохся. — Мозги пропил, чушь несешь.
Костя только развел руками: хотите верьте, хотите нет.
— Значит, если я тебе сейчас сопатку сворочу, мне повезет? — спросил Корыто, глядя на Костю кровавыми бычьими глазами.
— Не сразу… Да и то только если я на вас действительно обижусь…
— Что ж мне такое тогда сделать, чтоб ты обиделся? Мудье оторвать?
— На вас мне трудно обидеться. Симпатичны вы мне.
— Симпатичен… — тупо повторил Корыто. — Значит, мне теперь одно дерьмо в сети поплывет? Фарт в жизни кончился, а?
— Поверьте, я не нарочно. Надо было вам с самого начала об меня ноги вытирать. А теперь поздно.
— Вот так я за доброту свою всю жизнь и страдаю. — Корыто сморщился, словно собираясь заплакать, а затем грохнул донышком стакана по столешнице и заорал так, что подслушивающая под
