Афганистан. А между тем задача у нас совсем другая. Простая и очень конкретная. Если кто-то её забыл, могу напомнить.
— Задача простая, — вздохнул Кондаков. — Да решение уж больно сложное… А то, что один из присутствующих здесь оценил меня всего в десять долларов, бросает тень не на меня, а как раз на него.
— Я имел в виду не нынешний курс доллара, подорванный инфляцией, биржевой спекуляцией и безудержной гонкой вооружений, а ту реальную покупную способность, которую он имел на момент твоего рождения, — не моргнув глазом, объяснил Цимбаларь. — В те благословенные времена, отображённые в культовом фильме «Унесённые ветром», негритянский раб, занятый на хлопковых плантациях Джорджии или Миссисипи, стоил от силы пятёрку. Если не веришь, почитай романы Фенимора Купера и Гарриет Бичер-Стоу.
— Можно подумать, что ты их сам, пустомеля, читал, — фыркнул Кондаков. — Скажи лучше, что сочувствуешь американским рабовладельцам.
— Глядя на Майкла Джексона, конечно, сочувствую, — парировал Цимбаларь. — Уж лучше бы он сажал хлопок… Но это, опять же, не по теме. Я хочу задать вопрос гражданке Лопатниковой. Кем, на её взгляд, были люди, устроившие наезд на кафе? Бандитами, сотрудниками спецслужб, байкерами, иностранными агентами, мелкими хулиганами? Или это всего лишь неудачная попытка ухаживания?
— Ну и вопросики ты задаёшь. — Людочка пожала плечами. — Я ведь не рентген, не детектор лжи и не ясновидящая, как некоторые. Если судить по шлемам и курткам, эти двое могут принадлежать к среде байкеров. Но туфли на них были самые обыкновенные. За руль мотоцикла в таких не садятся. Что касается манеры говорить, то я бы назвала её интеллигентной. В интонациях отсутствовал даже намёк на угрозу. Казалось, говоривший даже сочувствует нам. Кроме того, не следует забывать, что в тот момент мы были практически беззащитны. Бандиты или спецслужбы, для которых мы представляли угрозу, легко устранили бы её парой прицельных выстрелов.
— Хладнокровно убить беременную девушку с ребёнком дано не каждому, — возразил Цимбаларь. Людочка при этих словах едва не окатила его остывшим чаем. — Скорее всего эти типы даже не подозревали о вашей принадлежности к правоохранительным органам. Случайно услышали по радио сообщение, подоплёка которого была им ясна, и решили предупредить зарвавшихся дилетантов: дескать, не лезь жаба туда, где коней куют.
— Под жабой ты, конечно, подразумеваешь самого себя? — осведомилась Людочка.
— Нет, нас всех. Жаба — это коллективный автопортрет нашей опергруппы. В меру проворная, глазастая, беспардонная, нахрапистая, умеющая маскироваться и выслеживать добычу. В то же время слегка бестолковая, похотливая, упрямая и обжористая… Но я, кажется, опять заговорился… Вернёмся к ростовскому случаю. За месяц до покушения Суконко тоже предупредили об опасности. Слишком много ангелов-хранителей развелось в нашей истории.
— Полагаешь, что это были те же самые мотоциклисты, — уточнил Кондаков.
— Или они, или кто-то из той же компании.
— Предупредили, а защищать не стали, — поморщился Кондаков. — Тем более кто же предупреждает за месяц до происшествия! Такой срок… Тут свои собственные горячие клятвы забудешь, а не то что чужие неясные слова.
— Действительно, — Людочка обвела своих коллег взором, скорее задумчивым, чем туманным, — почему именно за месяц, а не раньше и не позже, когда Селезень впервые появился в Кремле?
Выяснилось, что никто этого не помнит. Цимбаларь ссылался на свой политический нигилизм. Кондаков — на неприязнь к бравому генералу, якобы причастному к антинародному курсу правительства. Людочке не оставалось ничего другого, как позвонить знакомому сотруднику одной бульварной газетёнки, и спустя пару минут выяснилось, что Селезень вошёл в ближайшее окружение президента (не нынешнего, а предыдущего) примерно за тридцать-сорок дней до покушения на Суконко.
— Всё сходится, — сказала Людочка тоном Клеопатры, с триумфом вступающей в Рим.
— Мне лично так не кажется, — упорствовал Цимбаларь. — Не надо путать случайное совпадение с закономерностью. Несколько лет назад я вдрызг разругался с одной шведкой и по пьянке проклял весь этот гордый народ, в чём сейчас искренне раскаиваюсь. А на следующий день убили тамошнего премьер- министра Улофа Пальме. Если следовать вашей логике, без меня там не обошлось.
— Выспаться тебе надо, — посоветовал Кондаков. — Ты как паровоз после дальнего рейса. Уголь в топке уже выгорел, а пар из котла ещё прёт. Так и до беды недолго. Нельзя тебе без провожатых на юг ездить. Не ровён час, сопьёшься.
— И на север ему нельзя, — добавила Людочка. — Чукчи ещё посильней казаков пьют. Пусть дома сидит, если на спиртное такой падкий. Я его научу крючком вязать, а вы к кефиру приохотите.
— Короче, будем искать тех мотоциклистов из кафе, которые, возможно, как-то пересекаются с доброхотами, в своё время предупредившими Суконко, — сказал Кондаков, вновь взявший бразды правления в свои руки. — Уверен, это будет попроще, чем выслеживать старичка со стреляющей тростью.
— Нет, — тряхнул головой Цимбаларь. — Надо разрабатывать обе линии.
— Это вчетвером-то? — усомнился Кондаков.
— Привлечём на помощь наружку, техническую службу, осведомителей, территориалов.
— У семи нянек дитя без глаза, — возразил Кондаков. — И дело провалят, и вся конспирация пойдёт насмарку. А отвечать нам придётся. За это по головке не погладят.
— В Ростове на почте ничего не выяснилось? — смирив свой гонор, Людочка обратилась к Цимбаларю.
— Какое там! Телефонная станция у них самая допотопная. Входящие междугородные звонки не регистрирует. А если бы и регистрировала, подобная информация четыре года храниться не будет.
— Что пояснил следователь, занимавшийся делом Суконко?
— Следователь сменил фамилию Зудин на Зундель и укатил в землю обетованную. Опер из уголовки, помогавший ему, погиб в Чечне. И вообще, тамошний отдел за четыре года обновился чуть ли не наполовину. Я даже само дело не сумел найти. То ли оно прекращено, то ли приостановлено, то ли вообще списано по каким-то причинам — неизвестно.
— Типичное российское разгильдяйство, — изрёк Кондаков. — В Германии, говорят, в течение считанных минут можно получить информацию о преступлении столетней давности.
— Это потому, что они живут в загнивающем обществе, не имеющем перспектив на искоренение преступности, — охотно пояснил Цимбаларь. — А у нас до самого недавнего времени преступность считалась явлением преходящим. Зачем же заострять на ней внимание?
— Хватит чепуху молоть, — возмутилась Людочка. — Через двадцать дней Горемыкин вернётся из Непала. Что мы ему скажем?
— Как буддист буддисту я скажу ему магическую мантру «Ом мани падме хум», — заявил Цимбаларь. — Что означает: «Шёл бы ты туда, откуда явился».
— Нет, я так больше не могу. — Людочка спрятала лицо в ладонях. — Это дурдом какой-то.
Между тем Кондаков, вдруг вспомнивший что-то, встряхнул Цимбаларя, уже начавшего клевать носом.
— Саша, ты, кажется, говорил, что неизвестный, предупреждавший Суконко об опасности, интересовался роддомом, в котором тот появился на свет. Было такое?
— Было.
— И при чём здесь роддом?
— Ума не приложу! Наверное, это как-то связано с установлением личности.
— Какой ещё личности! — не отнимая от лица ладоней, простонала Людочка. — Новорождённый, покидающий роддом, даже имени ещё не имеет. Личность надо устанавливать в отделе записи актов гражданского состояния.
— И всё же здесь что-то неладно, — немного подумав, сказал Кондаков. — В такой ситуации бессмысленные вопросы не задают. Голову даю на отсечение, что какая-то ниточка к роддому тянется. Придётся тебе, Людмила Савельевна, эту версию проработать. Не всё же время по кафешкам шастать. Кроме ростовского роддома, надо заняться ещё двумя. Догадываешься какими?
