внезапность для Наташи, и, думается, расколоть ее в такой ситуации было весьма реальным. Но с другой стороны, если эта не только привлекательная, но и, несомненно, самостоятельная в решениях и твердая в принципах дама вдруг немедленно уйдет в отказ, рассчитывать на что-нибудь более или менее существенное в дальнейшем не приходилось. Кавалерийский наскок имеет шанс напороться на неприступную стену, и тогда моей могучей интеллектуальной армии придется начинать долгую, изнуряющую не столько окружаемых, сколько окружающих осаду. Посему мне ничего не оставалось, как последовать логичным требованиям разума и ступить на третий – менее эффектный, но, как подсказывали мне интуиция и опыт, более эффективный – путь, а именно: лицемерно распрощаться с Йосидой и его ребятами, которым предстояло еще часа три колдовать над сбором вещдоков и улик в просторном гнездышке бездетной японо- российской филологической четы, оставить им служебную машину, на которой я приехал из центра, забрать с собой возбужденного Ганина и отправиться вместе с ним на его «галанте» на другой конец моего родимого Айно-сато, где, по идее, все еще ждало меня мое благородное семейство.
– Не стал, значить, лаврами с конкурентами делиться? – проницательно хмыкнул мне в правое плечо Ганин, едва мы тронулись. – Честолюбивый вы наш!
– Всему свое время, Ганин, – осадил я его. – Поспешишь – козла насмешишь…
– Прямо как в кино!… – ухмыльнулся он.
– В каком кино? – не понял я.
– В американском, про козлов, – ответил Ганин. – Полиция прячет улики от ФСБ, ЦРУ следит за полицией, а ФСБ подсиживает цэрэушников. Все в лучших традициях Голливуда!…
– Ты же понимаешь, Ганин, что наша уголовка об эту вашу русскую стену себе лоб расшибет. Все равно рано или поздно дело это к нам вернется – я чувствую! – выступил я перед ним с небольшой профессиональной исповедью. – А в этом случае мне всегда нужно иметь что-нибудь существенное в резерве.
– Ну имей! Ты меня знаешь: мне для друга ничего не жалко! – кивнул великодушный Ганин. – Да, кстати, о Голливуде и «имении»: что это за Линда Хант с тобой второй день шатается?
– Кто? – Вечно этот образованный – начитанный и «насмотренный» – Ганин ввернет чего-нибудь такое гиперинтеллектуальное!
– Ну девица эта – колченогая и лохматая! – как обычно, перевел он сам себя. – И ростом с детсадовца… Полицейская вроде тоже, нет? Ты ее вчера в Читосэ встречал!…
– А-а, Аюми… – наконец дошло до меня.
– Пускай будет на этот раз не Линда Хант, а Аюми, – согласился Ганин с ее именем. – Кто такая? Что ей нужно от нас? Я ее раньше в твоем отделе не видел.
– Капитан Мураками из Ниигаты, – объяснил я. – Приехала по делу той самой Ирины, за которой ты по банкам и университетам бегал. Она ее там, на Хонсю, пасла и теперь вот дорвалась…
– Понятно, – пропел Ганин. – Обожаю женщин, которые наконец-то дорвались!… С ними жизнь нелегкая, конечно, но страшно впечатляющая!… Русский у нее очень неплохой!…
– Она филфаки всякие разные кончала в Осаке, да еще в Питере училась два года, так что уровень высокий…
– А чего это она в ментуру подалась, раз она вся такая-растакая из себя филологическая? – скривился Ганин.
– А ты поди найди работу у нас, в Японии, по вашей тоскливой русской филологии! – предложил я надежно трудоустроенному Ганину. – Времена, когда отец мой мог безо всяких конкурсов-шмонкурсов теплое место в университете получить и мусолить там за приличные деньги вашего Достоевского, прошли давно!
– Да я, в общем-то, в курсе, – с пониманием и сочувствием к самому себе вздохнул Ганин.
– Тем более она женщина, – добавил я. – Девушка то есть… А у нас пока феминизмом только чуть-чуть подванивает…
– Кстати о девушках! – Ганину, слава богу, надоела эта неведомая мне Линда Хант с ее треклятым Голливудом, а заодно и Мураками с ее дурацкими волосами. – Ты Дзюнко позвонил?
– Зачем? – удивился я. – Предупредить, что ее законный муж домой едет?
– Нет, предупредить, что он не один едет, – уточнил Ганин. – Время второй час, а тут я заваливаюсь!…
– Брось! – успокоил я его. – Дзюнко тебе всегда рада. Вот, правда, как узнает, что ты сюда, в Айно-сато, к другой девушке шастаешь, тогда, может, радоваться перестанет…
– Если бы я действительно шастал!… – запыхтел Ганин. – Где твой поворот? Этот, что ли?…
– А то ты не помнишь!
Ганин безошибочно подрулил к нашему дому. Окна были безнадежно темными, что свидетельствовало о моей наивности в плане мечтаний по поводу ночных бдений Дзюнко в безрадостном ожидании своей недисциплинированной служивой половины. Ганин заехал левой половиной своего «галанта» на тротуар перед домом, чтобы не загромождать проезд моим работящим соседям, которые уже через пять часов начнут разъезжаться по своим далеким конторам и офисам. Я открыл дверь своим ключом, и мы зашли в дом.
– Жрать хочешь, Ганин? – полушепотом обратился я в полутьме к силуэту Ганина.
– Хочу, – прошептал мне в ответ силуэт.
– Ты же ужинал сегодня в ресторане! – напомнил я ему. – С красивыми женщинами!
– И мужчинами! – уточнил Ганин. – И не сегодня, а вчера! Ты на часы посмотри! Я полночи не ел!
– Тогда ползи в столовую! – приказал я ему и на часы смотреть на всякий случай не стал.
– Нет, я сначала в другое место поползу. – И Ганин на ощупь стал двигаться в направлении ванной с туалетом.
Я же впотьмах добрался до нашей крохотной кухни, отделенной от столовой стеной с огромным раздаточным окном, включил наконец-то свет и убедился в том, что Дзюнко все-таки хоть немножко, но ждала меня: на открытой полке буфета светились, соответственно, оранжевым и зеленым огоньками шарообразная, в виде элегантной хай-тековской кубышки, никелированная рисоварка и высокий белый пластиковый чайник-термос, что предполагало наличие в них, опять же соответственно, свежесваренного и сохраняемого в горячем состоянии риса и крутого кипятка, которым я могу залить сублимированную лапшу, пенопластовая миска с которой стояла непочатой рядом с чайником. В это время где-то в сумрачных недрах нашего скромного жилища Ганин, как сказал бы русско-американский классик, «обрушил дом» и, сопровождаемый медленно угасающим рокотом туалетного водопада, триумфально вошел в столовую, как сказано в уже несколько иной классике, «с огромной улыбкой на лице».
– Ребята твои спят, что ли? – спросил он, праздно оглядываясь по сторонам.
– Нет, Ганин, в поле вышли! – огрызнулся я на его тупой вопрос. – Есть будем?
– Нальете – выпью! – опять процитировал свою бессмертную теперь уже киноклассику Ганин.
– Пиво в холодильнике, – указал я ему подбородком на гигантский бежевый шкаф, который полгода назад проглотил ровно половину моей месячной зарплаты.
– Ты будешь? – поинтересовался Ганин уже изнутри холодильника, по-страусиному засунув туда голову и одновременно загромоздив своим задом проход из гостиной в кухню.
– Те же и они же!… – раздался из темноты сонный, но снисходительно спокойный голос Дзюнко. – Приезжают только ночью – и то для того, чтобы пива надраться!
– Ой, Дзюнко, привет! – Ганин был вынужден перейти на японский, что означало введение временного моратория на бесконечные цитаты и каламбуры. – Извини, мы тут…
Дзюнко, широко зевая и продирая глаза, обогнула застывшего с банками пива «Саппоро» в каждой руке Ганина, зашла в столовую и плюхнулась за стол. На ней была ее любимая розовая осенняя юката – достаточно теплая для холодных октябрьских ночей, но и не такая толстая, какие она носит зимой, когда весь наш Айно-сато засыпает стометровым слоем снега и дома, невзирая на гордость большинства местных домов – централизованное отопление, как, скажем, и у давешних Китадзим, стоит такая жуткая холодрыга, что не спасает и сотня напяленных байковых юкат. Я сел напротив и внимательно посмотрел в ее глаза.
– Чего? – буркнула она сердито, взглянула на меня, затем на Ганина и поплотнее запахнула на не к ночи будь помянутой зрелой груди свою злополучную юкату.
– Извини… – вздохнул я и отвел взгляд.
– Если бы я, Такуя, каждый такой вот раз тебя извиняла, – она опять глубоко и как-то очень аппетитно вздохнула, – у меня «извинялка» давно сломалась бы, как та «обижалка»…
– А что, «обижалку» ты так до сих пор и не починила? – стараясь звучать не слишком уж ехидно, поинтересовался я. – Приятно слышать!… И вообще давно тебя не видел…
За одни резиновые сутки, начавшиеся для меня утром в понедельник, который все никак не хотел кончаться, невзирая на никакие там часы и календари, это была третья женщина, в чьем внимании к моей персоне я был заинтересован и, соответственно, к кому я должен был тоже отнестись с повышенным интересом. Я еще раз посмотрел на Дзюнко и понял наконец, что именно в ней меня слегка, но ощутимо стукнуло по мозгам, едва она появилась в столовой. Это были именно ее глаза. Про фигуру сейчас речи и быть не могло: юката – халат длинный, до пола, дешевая вариация на тему предусмотрительно скрывающего все женское тело – от шеи до пят – кимоно. С кожей на лице у Дзюнко, в отличие от миллионов других японок, все более или менее в порядке, то есть даже когда она по японской традиции и женской привычке замазывает себе лоб и щеки жидкой пудрой, разительного отличия от того, что было до этой лицедейской косметической процедуры, я не наблюдаю, хотя, конечно, с пудрой оно все-таки красивее – глаже и нежнее как-то, ближе к одновременно гладким и бархатистым персикам, которые страстно хочется если не надкусить, то хотя бы погладить. Основное же число ее соотечественниц независимо от возраста страдает серьезными изъянами кожи, начиная от не проходящих и спустя десятилетия после полового созревания прыщей и угрей и кончая глубокими оспинами и внушительными рытвинами неизвестного, скорее всего – генетического, происхождения, благодаря которым наша, отечественная, а заодно и французская косметическая промышленность могут не бояться за свое светлое профицитное будущее.
С глазами все гораздо сложнее: дело в том, что у подавляющего большинства японок отсутствуют сколько-нибудь вразумительные веки, отчего и ресницы на них найти даже при хорошем искусственном освещении или же ярком солнечном свете не так-то просто. Когда с этой проблемой сталкиваются смотрящие на них мужики, которым не с чем – вернее, не с кем – сравнивать своих жен и любовниц, то тут никаких серьезных трудностей не возникает. Ведь если среднестатистический, ограниченный в кругозоре и средствах японец никогда в жизни не видел ног Клаудии Шиффер и бедер Синди Кроуфорд, то он ничтоже сумняшеся будет принимать за единственно возможный в этом мире идеал сексапильности и объект вожделения кривые и короткие ноги своей, как он свято
