– Не у нее, а у них, – педантично поправил меня известный хохмач и словоблуд Ганин.
– Это намек?
– Прозрачный, – ухмыльнулся мой не упускающий возможности не только схохмить, но и спошлить дружок.
– Ты его хорошо знал? – Я указал затылком на скорбную гостиную. – Хидео этого…
– В «прозрачном» смысле? – Вопрос, помноженный на затеплившуюся в пепельных очах Ганина лукавинку, означал, что сэнсэй уже благополучно пережил легкий шок, окончательно вернулся в свое боевое психическое состояние и готов к новым подвигам и свершениям, включая труд и оборону, а при возможности – и нападение.
– Я туманности не люблю, Ганин, – напомнил я. – Я же ведь не Андромеда какая-нибудь.
– Мы с Хидео знакомы через Наташу, – ответил Ганин. – Уже лет десять как…
– Ты мне о нем никогда ничего не рассказывал, – констатировал я факт, добавив в свой голос привкус разочарованности и недоверия. – Тем более что, оказывается, и сюда приезжал, а мы с Дзюнко здесь в двух шагах проживаем!
– Такуя, я с ним не дружил! – отрезал сэнсэй. – Хочешь – верь, хочешь – не верь!
– А что же тогда ты с ним делал?
– Общался время от времени. – Ганин стыдливо опустил глаза и повел носом в сторону гостиной. – Не более того…
– То есть идей у тебя относительно того, кто и почему или зачем, у тебя нет? – Развивать тему Наташи, которая, натурально, десять лет назад была еще свежее и натуральнее, чем сейчас, я по-джентльменски не стал – до поры до времени, разумеется.
– «Как» и «когда» ты опускаешь? – Ганин внимательно посмотрел мне в глаза.
– Это не я опускаю, – усмехнулся я. – Это кухонный нож в сердце и теплое тело такие вопросы опустили.
– Да, я слышал, – задумчиво кивнул Ганин. – Тогда на твои вопросы у меня ответов нет. Я в его личные дела не лез…
– Совсем? – сыронизировал я.
– В его – да! – отрезал Ганин.
– Ладно, Ганин, ты давай езжай домой! – смилостивился я. – Саша вся извелась, наверное. А завтра, когда Заречного с его девушками привезешь, заодно мы твои показания запишем.
– Я еще побуду, – тихо ответил он. – Я Саше уже позвонил, все рассказал…
– Как хочешь, – сказал я и вернулся в гостиную. – Ребята тебя знают, гнать не будут, но ты особо не мельтеши перед ними, ладно?
За время допроса Ганина Нисио из гостиной исчез – видимо, старик понял, что ему лично здесь ловить нечего, и отправился к своей старухе. В комнате копошились два эксперта с кисточками в руках, обтянутых мерзкими, навевающими противозачаточные настроения резиновыми перчатками, и еще три парня в синих комбинезонах отделения медицинской экспертизы укладывали покойного Китадзиму на тележку. Его бледная, с черными разводами под влажными глазами супруга безучастно наблюдала за процедурой выноса – точнее, вывоза – тела мужа, по-прежнему сидя на своем роскошном диване и ежась от октябрьской прохлады, проникшей в комнату через все еще настежь распахнутые стеклянные, от потолка до пола окна.
– Китадзима-сан, – обратился я к ней.
– Наташа, – прохлюпала она в салфеточный комок – Я же вчера вам сказала…
– Наташа, – с радостью согласился я с ее демократичным этикетным предложением, – можно задать вам несколько вопросов?
– А вот этот офицер… – Она повела вокруг красными глазами, видимо отыскивая Йосиду. – Я же ему все рассказала…
– Йосида-сан ведет официальное расследование, – пояснил я. – А я занимаюсь другим делом, которое гипотетически может оказаться связанным с вашем горем…
– Ганин сказал, что вы ищете убийцу Селиванова, – проявила она свою информированность.
– Совершенно верно, и поэтому я хотел бы с вами поговорить не как следователь, ведущий дело о вашем муже, а как, если вас устроит, частное лицо.
– Здесь? – Она покосилась на криминалистов, распыляющих на мебель из спринцовок тальк для снятия отпечатков пальцев.
– Где вам будет удобно, – ответил я.
– Пойдемте наверх, в спальню, – тихо сказала она, вызвав в моих сознании и подсознании нездоровую реакцию.
Она поднялась с дивана и направилась из гостиной в прихожую, откуда вела лестница на второй этаж, где, по логике вещей, и должна была находиться опочивальня. Я двинулся следом за ней и вдруг осознал, что попал в протокольную ловушку. Она и не думала задерживаться, перед тем как ступить на лестницу, не оставляя мне никаких шансов обойти ее и первым взобраться наверх. Это означало, что я должен теперь подниматься вслед и восхищенно лицезреть ее замечательные ноги под серой юбкой, а заодно попытаться наконец-то решить вопрос о чулках и подвязках. На секунду мне даже почудилось, что она умышленно сделала этот бестиальный рывок вперед меня, но я поспешил отогнать от себя эти черные, как ее чулки или колготки, мысли и отнес ее непродуманное движение к шоку, стрессу и им подобным проявлениям здоровой женской реакции на смерть любимого мужа.
Она поднималась не торопясь, и если на время предположить, что она специально выставила мне напоказ свои главные физические достоинства, замечательно сохранившиеся до пятидесяти трех лет, то следовало признать за ней одну непростительную ошибку: она была в домашних тапочках. Естественно, войдя в дом час назад, она буднично переобулась, но теперь вся прелесть ее призывно раскачивающихся при каждой следующей ступеньке бедер под короткой юбкой седуктивно компенсировалась банальными коричневыми тапками. Впрочем, едва мы добрались до спальни, ошибка эта была с лихвой исправлена. Она открыла белую дверь в уютный семейный эдем и, прежде чем ступить на мягкий бежевый ковер с высоченным ворсом, изящным движением скинула поочередно обе тапки, а затем плавным жестом профессиональной стриптизерши сняла с себя жакет и осталась только в юбке и алой блузке.
Разумеется, видеть во всем этом откровенный призыв вместо эфемерного пресного допроса без лишних слов обрушиться единым телом на широченную кровать, занимающую три четверти комнаты, и подарить друг другу радость, которой и мне, и особенно ей (она все-таки старше меня, да к тому же русская, а они живут меньше японцев…) в жизни осталось не так уж и много, заставляли меня длительное отсутствие сна и распаленное «гранд-отельской» Ириной воображение. На деле все оказалось гораздо прозаичнее: в спальне действительно было жарковато, и Наташа даже поднесла руку к решетке отопителя, как бы проверяя, не включился ли он случайно ни с того ни с сего в начале октября, тогда как обычно мы начинаем топить у себя дома не раньше конца ноября. Убедившись, что печка не работает, она раздвинула желтые портьеры на окне и отодвинула правую раму, после чего от свежего воздуха нас осталась отделять только пластмассовая антимоскитная сетка.
– Вы давно здесь живете? – поинтересовался я.
– В Японии? – Она взглянула на меня своими синими глазами и села на огромную постель, не потрудившись одернуть юбку на чрезмерно открывшихся коленях.
– В Айно-сато, – уточнил я и уже в который раз оценил их замечательные формы.
– Десять лет. – Она опять посмотрела на меня и вдруг расстегнула на груди одну пуговицу. – Душно как!…
– Это пройдет, – успокоил ее я.
– А почему вы спросили?
– Да у меня здесь тоже дом. – Я попытался начать играть на соседских чувствах. – В двенадцатом квартале.
– Да? – нехотя удивилась она. – А двенадцатый квартал – это где? Около станции?
– Нет, ближе к выезду на Саппоро.
– А-а… – рассеянно протянула она. – Мы с Хи здесь ни с кем не общаемся. У нас все связи в университетах…
– Кстати о связях! Наташа, скажите, пожалуйста, у вашего мужа были враги? – Я увидел, что она снова уставилась на отопитель, и не отказал себе в удовольствии посмотреть сначала на ее ноги, а затем на фривольно приоткрытую расстегнутой блузкой грудь, после чего искренне пожалел, что отопление еще не работает, а то у меня был бы шанс увидеть и что-нибудь пофундаментальнее.
– Враги? – Она взметнула свои тонкие, идеально подбритые и безупречно подведенные брови.
– Враги, люди, которые могли бы… – я осекся, подбирая нужное русское слово, – сделать это…
– Вы действительно его не помните? – Она посмотрела на меня, как мне показалось, с некоторым упреком.
– Наташа, у моего отца было столько аспирантов, не говоря уже о студентах…
– Я понимаю… Просто если бы вы его знали хотя бы немного, вы бы меня о его врагах не спрашивали… – печально протянула Наташа. – Если бы вы его знали…
– Что вы имеете в виду?
– Вам известно, что такое «никакой» человек?
– «Никакой»? – Ох уж мне эти русские филологи с их бесконечной игрой в слова и их непрорубаемые значения.
– Ну когда вы интересуетесь кем-нибудь, вы спрашиваете: какой он человек, да? – Наташа внимательно посмотрела на меня. – Понимаете, о чем я говорю? Извините, мне трудно сейчас по-японски…
– Понимаю, – согласился я с нею. – И?…
– Так вот вместо там «плохой» или «хороший» вам говорят: «никакой». Понятно?
– Ни рыба ни мясо то есть, да?
– Не совсем. – Она явно огорчилась моей идиоматической ограниченности. – Не совсем…
– Тогда не понимаю…
– Хидео был именно рыбой. – Она грустно вздохнула. – Понимаете? Рыбой!
– Рыбой? – Этого мне еще не хватало…
– Да, холодной, безразличной, немой рыбой… – Она погладила своей немолодой, но все еще притягательной для мужских губ рукой пуховое покрывало на постели.
– Значит, врагов у него не было? – Я сделал робкую попытку все-таки получить ответ на свой конкретный вопрос.
– У таких людей-рыб ни врагов, ни друзей не бывает… – грустно констатировала Наташа.
– Значит, грубо говоря, ваш муж никому не мешал, да? – Я на всякий случай перефразировал свой вопрос.
– Не мешал? – Она вдруг вздрогнула и посмотрела на открытое окно. – Ох, то душно, то мороз… Вам не холодно?
– Нет. – Я поспешил отмахнуться от ее дезориентирующего вопроса и испугался, что теперь, когда ее бросило из огня да в полымя, она застегнет блузку. –
