Он пошел к лестнице. Путь его лежал мимо длинного дивана, на котором как приклеенные сидели в ряд три девицы легкого поведения, а сбоку уместился, уткнув трость в пол и положив на ее набалдашник полные изнеженные руки, господин негоциант Сурен Саркисьянц.
— Добрый вечер, господин Берестов, — произнес он, не поднимаясь с места — лишь его крупный нос поднялся и уперся Андрею в грудь, будто господин Саркисьянц намеревался его клюнуть. — Заприте на ночь дверь, — сказал он. — У нас небезопасно.
— Спасибо, — сказал Андрей. — Я запру.
— Спокойной ночи.
Три девицы обратили к Андрею намазанные помадой и румянами рожи.
— Спокойной ночи.
Андрей поднялся на третий этаж. Почему-то на лестнице он встретил совершенно в дым пьяного подполковника Метелкина, который волок по коридору толстую женщину в черном платье и белом переднике сестры милосердия. Наколка с красным крестом была сбита набок, и медсестра все старалась ее поправить и при том громко говорила:
— Илья Евстафьевич, вы же пользуетесь моей беззащитностью.
— Молчи, сука, — повторял Метелкин.
Зрелище было неприятное, и Андрей хотел обойти эту парочку, но Метелкин, хоть и смертельно пьяный, сказал:
— Берестов, Берестов, из уважения к вашему положению в преступном мире дельцов и интриганов, к которому имею честь принадлежать, передаю вам Марью Валентиновну во временное содержание. Нате, подержите, потом верните мне.
— Как вы смеете! — медсестра наконец поправила наколку и начала рыдать.
Андрей поспешил к себе в номер.
Дверь Андрей запер изнутри, а потом, движимый тревогой, сунул ножку стула в ручки двустворчатой двери — теперь, чтобы открыть ее, надо было сломать стул.
Усталость была такая, что Андрей с трудом заставил себя умыться и еле доплелся до постели.
Постель была сказочно мягкой, но белье пахло плесенью.
Андрей заснул сразу, без снов.
…Он проснулся посреди ночи от страшного, испепеляющего чувства.
Он лежал некоторое время неподвижно, закрыв глаза и прислушиваясь к тому, что происходит с ним…
Андрей вскочил с постели, понимая притом тщетность борьбы.
Клопы в гостинице «Галата» оказались и многочисленнее, и злее родных ялтинских и симферопольских клопов — видно, сменяющие друг дружку цивилизации тысячелетиями вырабатывали в них злобу, умение бить из-за угла и исчезать в складках мягкой перины.
Завтрак проходил в сером, будто бы еще не опомнившемся от набега гуннов ресторанном зале, где нашелся лишь один стол, который сумели убрать изможденные официанты, покрыть его серой в пятнах скатертью и отыскать где-то, видно в соседнем трактире, кувшин йогурта и лепешки. Кофе, правда, был отменный.
Официанты передвигались как сонные мухи, метрдотель отсутствовал, и вместо него распоряжалась мелко завитая дама средних лет с множеством подбородков, верно, хозяйка гостиницы.
Все сотрудники экспедиции Московского университета пришли к завтраку вовремя и все не выспались из-за злобнькх клопов. За завтраком сидели несвежие, потрепанные и даже пыльные, обсуждали методы борьбы с этими паразитами, которых гостиничные хозяева вовсе не считали за бедствие.
Как было уговорено, профессор Успенский должен был прийти к завтраку, чтобы потом провести коллег по достопримечательностям Трапезунда. Но вместо профессора появился крестьянский сын Иван Иванович, умытый, свежий, белокурый, розовощекий и красногубый. Оказывается, сообщил он, профессор неожиданно занемог, его свалил приступ лихорадки. Поэтому проводить экскурсию будет он, Иван Иванович. После чего молодой помощник Успенского уселся за общий стол и славно позавтракал, объяснив вполголоса Андрею, которого почитал уже за приятеля, что хозяйка в том доме, где стоят постоем археологи Успенского, экономит на завтраках и они почти голодают. А жалованья, разумеется, не хватает на сытую жизнь.
— Если бы, — продолжал он, когда они вышли из-за стола и проследовали в вестибюль, — если бы я не приторговывал контрабандой, наверное, помер бы с голоду. Другие ничего, они в пище сдержанные, а мне много нужно, чтобы поддерживать жизнь.
Они сели с Андреем на тот диван, где вчера ночью помещались три проститутки и негоциант Саркисьянц. Иван Иванович блаженно вытянул ножищи в крепких пыльных сапогах. Фотограф пошел наверх за камерой и припасами для съемок, Авдеевы — переодеться перед экскурсией и обсудить проблему, действительно ли занемог профессор Успенский или это дипломатический афронт. Россинский, воспользовавшись свободной минуткой, вышел на улицу и уселся на ступеньки гостиницы, углубившись в очередную растрепанную книжку в серой обложке — труды какого-то немецкого института.
— Как бы его за немецкого шпиона не приняли, — сказал крестьянский сын, ковыряя в зубах спичкой.
— А что, здесь есть шпионы?
— Я думаю, каждый второй здесь немецкий шпион, остальные — английские.
— Зачем? — удивился Андрей.
— Так положено. Шпионам надо заниматься делом, надо узнавать новости, сообщать их по начальству и заниматься интригами, чтобы скомпрометировать и свергнуть нашу власть.
— А мы?
— Что мы?
— Мы молчим?
— Ни в коем случае! Наша разведка и контрразведка занимаются тем, что ставят палки в колеса немецкой и подчиненной ей турецкой разведкам, не говоря уж об английской разведке и совсем уж хилой французской.
— А вы их видели?
— Кого? Шпионов? — Иван Иванович добродушно захохотал. — Все, кто могут, записываются в шпионы. Иначе как проживешь? И вас скоро будут вербовать. Не может быть, чтобы с вами не случилось происшествий за вчерашний вечер. Нет, не говорите, я никогда вам не поверю.
— А я и не спорю, — улыбнулся Андрей. — У меня был странный визитер, а затем на меня напали бандиты.
— Замечательно, — сказал Иван Иванович. — Можно умереть от смеха.
Но от смеха он не умер и даже не улыбнулся. А спросил:
— И кто же был ваш визитер?
— Это был негоциант, армянский негоциант, Сурен Саркисьянц. И что интересно — он знал, как меня зовут.
— Последнее неудивительно — с момента, как вы расписались в гостиничной книге, ваше имя известно всему Трапезунду. Но странно…
— Что странно?
— Что первым прибежал этот старый лис. И что ему было нужно?
— Я так и не понял. Знаете, как будто он разговаривал не со мной. Как будто видел не меня, а другого человека.
— Не очень убедительно, — Иван Иванович чуть наклонил голову и рассматривал Андрея, как экзотический цветок.
— А вы его знаете?
— Я всех знаю, — сказал крестьянский сын. — Я здесь уже второй сезон копаю. Я знаю куда больше, чем мне бы хотелось.
— А кто этот Саркисьянц?
— Катран, черноморская акула. Человеку она не страшна, это шакал акульего мира.
